Факундо

Факты собраны, классифицированы, проверены, документированы; недостает лишь нити, что связала бы все воедино, дыхания, что оживило бы их и превратило на глазах у зрителей в яркую картину с ясно очерченным передним планом и с необходимым фоном; недостает колорита, что создают пейзаж и солнечный свет родного края, точности, что привносит статистика, подсчитывающая цифры, способные заткнуть рот чванливым болтунам и могущественным наглецам. Чтобы попытаться исполнить это, мне следовало бы еще раз задать вопрос нашей земле и посетить места, где развертывались события, услышать свидетельства очевидцев, показания жертв, воспоминания стариков, скорбные рассказы матерей, видящих все сердцем; я должен был бы еще послушать неясный ропот народа, что все видел и ничего не понял, был и палачом и жертвой, свидетелем и участником; недостает еще завершенности событий, одна эпоха не сменилась другой, в судьбе нации не произошло пока перемен, чтобы можно было, оглянувшись назад, извлечь из прошлого урок и сделать историю примером, а не орудием отмщения.

Представьте себе, дорогой друг, если, алча этого сокровища, я сосредоточусь в значительной мере на ошибках и неточностях в описании жизни Хуана Факундо Кироги или на том, что я упустил! Существует высшая справедливость и слава, к которой должен стремиться аргентинский писатель — он должен заклеймить позором действительность, смирить гордыню сильных мира сего, будь то мудрецы или правители. Если бы я был богат, то учредил бы премию Монтиона[443] для того, кто этого достигнет.

Итак, посылаю Вам «Факундо» без каких-либо иных оправданий, и пусть эта книга продолжит дело спасения справедливости и достоинства, что и преследовал я с самого начала. Мы обладаем всем, чем награждает Господь страждущих: у нас впереди годы и надежда; живет во мне и частичка того, что дарует иногда он и добродетели, и преступлению — как подарил и Вам, и Росасу: упорство. Будем же упорны, друг мой, будем сражаться, Вы на своем месте, я на своем, но так, чтобы ни единое наше предприятие, ни единое слово не обнаружили слабости духа и беззащитности перед несчастьями и опасностями, что не сегодня-завтра могут подстеречь нас.

Остаюсь Ваш преданнейший друг Доминго Ф. Сармьенто

Юнгай, 7 апреля 1851 г.

Д. Ф. Сармьенто ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОВИНЦИИ (фрагмент)

В шестнадцать лет я попал в тюрьму и вышел оттуда с политическими убеждениями, противоположными взглядам Сильвио Пельико[444] которому заключение внушило покорность. Как-то в моих руках оказалась его книга «Тюремные дни», и я содрогнулся, читая эту проповедь смирения, столь удобную властителям, чувствующим угрозу со стороны народов. Что сталось бы с человеческой натурой, если бы каждый был вынужден во имя наилучшего постижения интересов родины по восемь лет предаваться духовным упражнениям в казематах Шпильберга[445], Бастилии и Сантос-Лугареса! Что сталось бы с миром, если бы русский царь, австрийский император или Росас взялись учить людей нравственности! Сочинение Сильвио Пельико — это гибель души, в ней мораль тюремной камеры, медленное самоотравление духа. Но и автор, и его книга канули в Лету, а жизнь — к досаде калек, паралитиков и немощных, жертв политических баталий, — шла своим чередом.

В 1827 году я держал лавку, и не помню кого — Цицерона, Франклина или Фемистокла — читал я в то смутное время, когда меня заставили в третий раз закрыть мое заведение и отправиться на военную службу — незадолго до этого меня произвели в прапорщики. Я был недоволен, но поскольку на мой рапорт никакого ответа не было, то прибавил к нему еще и протест, где писал: «Зачем нас гнетут безо всякой к тому нужды?» Вскоре я был вызван к полковнику чилийской армии дону Мануэлю Кироге, губернатору Сан-Хуана; он грелся в то время на солнышке, сидя во дворе присутственного дома, и потому, а также ввиду моей молодости, губернатор, естественно, разговаривал со мной сидя и не снимая шляпы. А я впервые предстал пред очи начальства, не знал жизни, был молод, заносчив — так я был воспитан, возможно, на меня влияло ежедневное общение с Цезарем, Цицероном и другими моими любимцами. Поскольку губернатор не ответил на мое уважительное приветствие, то прежде чем дать ответ на его вопрос: «Это ваша подпись, сеньор?» — я стремительно приподнял сомбреро, затем умышленно нахлобучил его и решительно сказал: «Моя, сеньор!» Последовавшая немая сцена привела бы всякого ее наблюдавшего в замешательство — кто тут начальник, а кто подчиненный, кто кому бросает вызов: губернатор, пытающийся заставить меня потупить взор, — глаза его метали молнии гнева — или я, холодно, не мигая уставившийся на него; мне хотелось дать понять, что его ярость разобьется о душу, коей неведом страх.