Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Из воспоминаний кота Баюна

Ротмистр Грызлов! Душка Николай Анисимович!

Утонченная натура, Шекспира в подлиннике читал, пьесы Аристофана назубок знал, Катулла цитировал! При этом было в нем что-то кошачье, вкрадчивое. И запахи он любил почти как кот. По крайней мере, душился он исключительно «О де Колоном», усы, правда, подстригал, но оттого становился еще более похож на кота. С ним было приятно пообщаться, хотя сам факт знакомства был довольно страшным и неприятным для меня.

Он меня вычислил.

Принес в контрразведку, уложил на стол, крепко прижимая голову к сукну, обнажил шашку.

— Итак, уважаемый, я не буду тратить времени, — вежливо сказал ротмистр. — Считаю до трех, после этого, если я не услышу внятного ответа, отрублю вам хвост, потом лапы, пока вы не заговорите. Имейте в виду, я не шучу! Раз!

Ну кто бы ему дал считать до трех? Мне совсем не хотелось обратиться бесхвостым котом, наподобие тех, что живут на английском острове Мэн и нигде более. Ведь от меня всего-навсего требовали подать голос.

— Какого черта? — грубо спросил я. — У вас не хватает врагов среди людей, ротмистр?

— Слава богу, — сказал ротмистр, вкладывая шашку в ножны. — Сливок? Сметаны?

Я же говорю, утонченная натура. И все-таки, если бы потребовалось для дела, ротмистр меня бы четвертовал.

Позже мы много разговаривали с ним. В основном об Александре Сергеевиче. Ротмистра интересовало, почему Александр Сергеевич поместил Лукоморье на Севере, ведь он был здесь и точно знал о местонахождении Лукоморска. Что я мог ему ответить? Он был контрразведчиком, а потому понимал все лучше меня. Разумеется, я никогда не присутствовал на его допросах. Знаю, он был жестким и требовательным человеком, достаточно жестоким, чтобы получить ответ на поставленный прямо вопрос.

Однажды я рассказал ему об истинных взаимоотношениях Людмилы и Рогдая. Ротмистр жестко и бессильно усмехнулся, но промолчал. Тогда я еще не знал, что его бросила жена, уехав в Константинополь с каким-то купцом, сумевшим не только сохранить дореволюционное состояние, но и преумножить его за счет спекулятивных поставок армии снаряжения. Сам того не желая, я заставил ротмистра вспомнить недавнее прошлое и вновь ощутить боль.

Сам ротмистр не был кадровым военным, в свое время он преподавал в инженерном училище, в армию был призван в пятнадцатом году, а в контрразведку попал по знакомству — один из его бывших учеников к тому времени занимал в военной контрразведке руководящий пост и был высокого мнения о возможностях Николая Анисимовича Грызлова.

И он их оправдал, клянусь усами!

О нем ходили нехорошие слухи, его считали человеком кровавым и жестоким, но сам я не наблюдал ничего, что могло бы скомпрометировать Николая Анисимовича как военного и как человека. Для меня он оставался душевным собеседником, тонко чувствующим знатоком поэзии, распахнутым настежь для собеседника. Знаток Пушкина и Жуковского, Баратынского и Лермонтова, Аполлона Григорьева, Надсона, Северянина, он мог цитировать их стихи наизусть, демонстрируя превосходную память и отточенное мастерство, более присущее чтецу-декламатору, нежели сотруднику контрразведки. Приятные вечера, проведенные с Николаем Анисимовичем, остались в моей памяти навсегда.

Великолепный знаток кошачьей жизни, он мог щегольнуть блестящим анекдотом о сибирском коте или рассказать дивную историю из жизни кошек. Он мог рассуждать здраво о породах и повадках нашего племени, а главное, знал толк в ласках, прикосновения его пальцев едва не доводили меня до сексуального экстаза, божественные часы, которые мы проводили вместе, остаются в моей памяти лучшими в моей жизни. Их можно сравнить разве что с тем незабываемым летом, которое я провел в компании двенадцатилетнего мальчишки, который стал прославленным поэтом, написал правдивую и дивную поэму «Руслан и Людмила» и был смертельно ранен на дуэли с соперником и известным кошконенавистником Дантесом.

Николай Анисимович Грызлов был из породы старых русских интеллигентов, ведущих происхождение от того дворянства, которое не принимало душой и сердцем закон о ликвидации крепостничества, полагая, что быдлу нельзя давать волю. Дать в зубы нижнему чину, своевременно не поприветствовавшему старшего по званию, для Николая Анисимовича было чем-то вроде легкого физического упражнения из комплекса зарядки Мюллера, поклонником которой он являлся. Он напоминал мне породистого кота, оказавшегося среди мышей и крыс, с которыми волею судьбы был вынужден делать общее дело: терпеть окружающую серость Грызлов был согласен, уважать — никогда.

К сожалению, наше знакомство продлилось недолго. Подлинных обстоятельств его кончины я не знаю, рассказывают, что это происходило на очередном допросе, где Николай Анисимович после рукоприкладства позволил себе пошутить в адрес родственников арестованного, особенно пройдясь по матушке. Терпевший пытки арестованный не стерпел устного издевательства — улучив момент, он впился зубами в горло своего врага. Арестованного, разумеется, тотчас застрелили, но ничто уже не смогло спасти Николая Анисимовича.

Его хоронили на кладбище Лукоморска, я наблюдал за происходящей церемонией со стороны, ощущая глубокое сожаление и вместе с тем странное облегчение; сожаление шло от утраты интересного и острого собеседника, а облегчение от того, что мне уже не придется собирать по городу слухи и следить за кем-то, на кого указывал мне ротмистр.

Удивительные типы людей рождает наша Отчизна: в Грызлове жили одновременно мягкая интеллигентность, застенчивость, с которой он излагал свои мысли, порой умиляла меня, но нельзя, однако ж, не признать, что одновременно с этим в ротмистре уживалась присущая человеку жестокость и своенравие, доходящее порой до абсурда.