Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Что с нее было взять? Девчонкой она еще была, обычной девчонкой, которую по чистому недоразумению взяли на войну исполнять тяжелую мужскую работу. Наверное, и остальные были такие же, раз шили своим малышам в свободное от полетов время красноармейскую форму, как для куколок, которые остались дома. И майор Горькавая, наверное, тоже занималась таким шитьем. Сколько ей было? Лет тридцать, не больше.

Водитель полуторки уже сигналил, а капитан Скиба, призывая меня, махал рукой, и надо было понять — времени у нас было мало, расписание поджимало.

— Мне пора, — сказал я.

— Уже? — Ляля была печальной. — Господи, как мне не хочется, чтобы ты уезжал!

— Мне тоже, — сказал я.

Теперь мы были нерешительными, я даже боялся обнять ее, потому что любое прикосновение говорило о расставании.

— Аркаша, — сказала Ляля. — Ты пиши, понимаешь, обязательно пиши. Много пиши, обо всем, что можно. Ты представить себе не можешь, как приятно получать у почтальона твои письма, и как тоскливо, когда писем нет.

Она обняла меня за шею. Только теперь я ощутил, что от нее пахнет мылом «Земляничное». Мама всегда покупала такое мыло в «Пассаже», от Ляли исходил запах детства и родства. Мы снова стали целоваться, я ловил опухшие мягкие губы Ляли, с тоской осознавая, что сейчас это все кончится, и впереди будет одна тряская дорога, которая всегда приводит только на войну.

— Иди, — низким голосом сказала Ляля, и я почувствовал, что голос ее дрожит. — Иди, Масляков, тебя ждут!

Я побежал к машине, время от времени оборачиваясь назад, чтобы посмотреть на тоненькую фигурку Ляльки, одиноко застывшую на опушке леса. Потом вдруг опомнился, вернулся назад и сунул ей в руки сверток, в котором был завернут мой сухой паек. Я знал, что ребята меня поймут, а если бы даже все было иначе, я все равно не мог ее оставить голодной и несчастной. На душе было горько и одновременно счастливо. Подобное чувство я испытывал однажды, когда оканчивал школу. Был выпускной вечер, а с вечером пришло странное ощущение, что все в этой школе со мной происходит в последний раз — меня больше не вызовут к доске решать задачу по математике, никто не спросит о революционных мотивах в творчестве Маяковского и о значении крестьянского восстания Болотникова в становлении революционного сознания масс в Российской империи, я никогда больше не увижу на переменах кишащих в коридоре мальков из младших классов, и не буду делать стенгазету в кабинете физике под черным диском репродуктора. От этого было вот так же — счастливо и горько…

— Давай, давай, — нетерпеливо сказал Дворников, протягивая мне руку, и я тяжело перевалился в кузов машины.

— Все? — спросил капитан, усаживаясь в кабину.

— Можно ехать, — доложил Дворников и с неожиданной завистью в голосе сказал: — Эх, кому война, а кому мать родная. Надо же, повезло нашему Аркадию, какую девку оторвал!

— А я бы, — сказал Дроздов, усаживаясь удобнее и положив автомат на колени, — будь моя воля, приказом Главнокомандующего запретил бы красивых баб на войну призывать!

— Это почему же? — спросил Дворников.

— А потому, — сказал Дроздов. — Гибнут они здесь. А вот закончится война, вернемся мы назад, на ком жениться, если одни страшилы в тылу останутся?

— Вернешься домой, — сказал Сергей Семенович, — на радостях и на страшиле женишься.

— Не скажи, — хмыкнул Дроздов, одной рукой придерживая меня, а другой подпрыгивающий на коленях ППШ. — После войны народ должен красивым быть, шутка ли — такое пережили! Должно все быть, как на первомайских парадах — если идут физкультурники по площади, все должно при них быть — что ноги, что грудь, что все остальные стати!

— Вот только куда ты инвалидов денешь, — пробормотал Дворников. — Выйдут они на парад безрукие и безногие, тут и ужаснешься, скольких война искалечила. Вот то будет парад! Всем парадам парад! В день победы и инвалиды будут иметь право прокатиться на своих тележках по Красной площади. Никто у них этого права не отберет!

— А ты же у нас изобретатель, — сказал Паша. — Вот и придумаешь им протезы, такие, что от настоящих не отличишь.

До этого момента их легкий треп даже нравился мне, и про Лялю они говорили с уважением, а сейчас их разговор в тряской машине мне не понравился. Я потянул на себя лежащий в кузове полог.

— Во мужика растащило, — сказал Дворников. — Во сне решил на свою Ляльку посмотреть.

— Славяне, — подал голос до того молчавший Востриков. — Заткнулись бы вы, с Богом поговорить не даете!

Местность между тем постепенно менялась, уже появились огромные каменные глыбы, растрескавшиеся от времени и непогоды, вытянулись в небеса рыжие кривобокие сосны, еще хранящие черные шишки и прошлогоднюю хвою, сквозь которую пробивалась, вытягиваясь к свету, молодая поросль, и в небе, затянутом обложными тучами, стали появляться голубоватые прорехи.

Все правильно — ведь мы двигались на восток.

Глава девятнадцатая Тихая Ладога