Третьей великой научной революцией, утверждал он (скромно), было его собственное открытие бессознательного. Человеческое «я — главный» иллюзорно, говорил Фрейд. Вся наша жизнь управляется котлом бессознательных эмоций, побуждений и мотивов, а то, что мы называем сознанием, есть лишь верхушка айсберга, искусная апостериорная рационализация всех наших действий.
Я считаю, что Фрейд правильно определил общий знаменатель великих научных революций. Но он не объясняет, почему это так — почему людям нравится быть «приниженными» или «свергнутыми с трона». В чем притягательность нового мировоззрения, которое умаляет человечество?
Полагаю, здесь мы вправе прибегнуть к не менее фрейдистской интерпретации того, почему космология, эволюция и науки о мозге так привлекательны не только для специалистов, но и для обычных людей. В отличие от других животных, человек остро осознает собственную смертность и страшится смерти. Но изучение космологии дает нам ощущение безвременья, бытности частью чего-то гораздо, гораздо большего. Конечность вашей личной жизни пугает меньше, если вы — часть вечно эволюционирующей Вселенной. Вероятно, это самый близкий аналог религиозных переживаний, на которые только способен ученый.
То же самое относится и к изучению эволюции: оно дает вам ощущение времени и места, позволяя увидеть себя частью великого процесса превращений. И к наукам о мозге. Хотя мы отказались от идеи души как отделенной от разума и тела, эта мысль нас не пугает — напротив, она дарует человеку свободу. Если вы мните себя особенным, ибо наблюдаете космос с уникальной точки зрения, ваша «аннигиляция» неприемлема. Но если вы являетесь частью великого космического танца Шивы, а не просто зрителем, тогда ваша неизбежная смерть скорее радостное воссоединение с природой, нежели чудовищная трагедия.
Брахман — это все. Из Брахмана происходят ощущения, желания, поступки.
Но все это просто названия и формы. Чтобы познать Брахмана, человеку надлежит осознать тождество между собой и Я, или Брахманом, обитающим в лотосе сердца.
Только так человек может избежать скорби и смерти и стать единым с тонкой сущностью, лежащей за пределами всякого познания.
Глава 8. «Невыносимое сходство бытия»[97]
— Я не могу поверить в невозможную вещь.
— Вероятно, у тебя было мало практики, — сказала Королева. — Когда я была в твоем возрасте, я практиковалась каждый день по получасу. Мне иногда удавалось поверить в шесть невозможных вещей утром до завтрака…
«Как правило, — сказал Холмс, — чем необычнее случай, тем меньше в нем оказывается загадочного. Банально, но заурядные, бесцветные преступления действительно загадочные, подобно тому, как трудно разыскать в толпе человека с заурядными чертами лица».
Я никогда не забуду безграничное разочарование и отчаяние, которые однажды мне довелось услышать в телефонной трубке. Звонок раздался днем, как раз в тот момент, когда я, склонившись над столом, рылся в своих бумагах, пытаясь отыскать одно очень важное письмо. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем говорит этот человек. Он представился бывшим дипломатом из Венесуэлы и, сообщив, что его сын страдает чудовищным бредом, спросил, не могу ли я ему помочь.
— Каким именно бредом? — поинтересовался я.
Его ответ и эмоциональное напряжение в голосе застали меня врасплох.
— Мой тридцатилетний сын думает, что я не его отец, что я самозванец. То же самое он говорит и о своей матери — мол, мы не его настоящие родители. — Он сделал паузу, а затем продолжил: — Мы просто не знаем, что делать, куда обратиться за помощью. Психиатр в Бостоне рассказал нам о вас. Пока никто не смог нам помочь. — Он почти плакал. — Доктор Рамачандран, мы любим нашего сына и сделаем все, чтобы помочь ему. Вы не могли бы его осмотреть?
— Конечно, я осмотрю его, — немедленно согласился я. — Когда вы можете привести его?