Фарсалия, или Поэма о Гражданской войне

Во времена Лукана оппозиционные настроения сенаторов усиливаются из-за нестерпимого гнета Нерона по отношению к сенаторскому сословию. Первые годы его правления, когда Нерон находился еще под влиянием Сенеки и Бурра, не предвещали Сенату ничего плохого. Явившись после похорон императора Клавдия в заседание Сената, Нерон, как сообщает Тацит[877], «начертал программу будущего принципата, особенно устраняя то, что составляло ненавистную сторону только что окончившегося. Ибо он не будет судьей во всех делах, чтобы, заперши у себя во дворце обвинителей и подсудимых, давать простор могуществу нескольких человек; ничего в его доме не будет продажного или доступного интригам; его дворец и государство не будут смешиваться; Сенат пусть сохраняет свои древние обязанности; пусть Италия и провинции народа римского обращаются к трибуналам консулов, а они предоставляют им доступ к Сенату; сам же он будет ведать дела провинций, занятых войсками». Таким образом, Нерон публично заявил о своем уважении к правам Сената, предоставил ему право решать важнейшие государственные дела и оставил в руках Сената управление Италией и так называемыми сенатскими провинциями, а в свое ведение брал только императорские провинции, в которых стояли войска и которые управлялись наместниками принцепса, пропреторами. Такая декларация семнадцатилетнего императора безусловно соответствовала интересам сенаторов и способствовала идеализации Нерона в глазах римского общества. И с 54 до 62 г. добрые отношения между принцепсом и Сенатом сохранялись; их деятельно поддерживали и Сенека и Бурр. Поэтому нет ничего удивительного, что идеализация молодого Нерона нашла свое отражение во вступлении к «Фарсалии».

В этом вступлении Лукан рассуждает о судьбах Рима и рассматривает исторический процесс как цепь роковых испытаний, угрожавших существованию государства, но счастливо завершившихся приходом к власти Нерона. Из роковых событий в истории Рима самыми страшными Лукан считает период триумвирата[878] и последовавшую затем гражданскую войну между Цезарем и Помпеем. Однако хотя бедствия, постигшие римскую республику, ужасны,

Но, коль иного пути не нашли для прихода Нерона
Судьбы, и грозной ценой покупается царство всевышних
Вечное, и небеса подчиниться могли Громовержцу,
Только когда улеглось сраженье свирепых гигантов, —
Боги, нельзя нам роптать: оплачены этой ценою
И преступленья, и грех; и пусть на Фарсальской равнине
Кровью залиты поля и насытились маны Пунийца;
Пусть и решительный бой разразился у гибельной Мунды;
Цезарь, к несчастиям тем прибавь и осаду Мутины,
Голод Перусии, флот, у суровой Левкады погибший,
Да и с рабами войну под склонами огненной Этны, —
Все же гражданской войне мы обязаны многим: свершалось
Все это ради тебя![879]

Несмотря на всю лесть этого вступления, в котором предсказывается даже будущий апофеоз Нерона, нет основания предполагать в нем иронию, которую видит древний схолиаст[880], или считать вероятным, что прославление Нерона «было вызвано у Лукана желанием прикрыть свободолюбивые идеи, заметные уже в начале поэмы»[881]. Если отбросить напыщенность и риторичность, свойственные не только Лукану, но и вообще поэзии его времени, то его вступление окажется не менее искренним, чем слова Тацита в начале пятой главы XIII книги «Летописи» относительно декларативного выступления Нерона в Сенате. Для Лукана, так же как, очевидно, и для сенаторов, были естественны надежды на то, что молодой принцепс восстановит римское правовое государство, принципы которого были нарушены и триумвирами и предшествующими Нерону императорами, что он не будет «владыкою», или «тиранном», а пойдет по стопам Августа.

Разбирая ближайшие причины гражданской войны, Лукан не отдает предпочтения ни одному из противников, борьба между ними, гибельная для Рима, внушает ему ужас и отвращение (I, ст. 121 сл.):