Фарт

Вот он приехал, и на станции сразу становится шумно, беспокойно, бестолково, как в вагоне скорого поезда после второго звонка. С кем-то он уже пересмеивается, потому что, хотя его и холодно встречали, нельзя было не отозваться на его заразительную улыбку, с кем-то он уже спорит, кому-то с деланной угрозой говорит: «Не бери меня на бас, я сам тенор!» То он вдруг предлагает: «Хотите, я песню спою? Застольную». И, не слушая ответа, раскидывает в стороны руки, точно крылья, и, чуть приседая, начинает с жаром: «Гингалла, Гингалла, ваш тыр-дыр, джаш тыр-дыр!.. А-а-а!..»

Он приезжал за сводкой погоды, но его осеняли внезапные идеи, например о том, что есть на свете вещи, обыкновенные сами по себе, но кажущиеся смешными, когда их сравнивают с чем-нибудь. Например, гитара. Сравните что угодно с гитарой, и эта вещь вам покажется смешной. От него отмахивались, старались отделаться, он настаивал: так это или нет?

Как-то раз он застал в кают-компании спор о том, что такое пессимизм и что такое оптимизм.

Меликидзе утверждал, что все дело в характере: один смотрит на мир с восторгом и ликованием, другой — с печалью и укоризной. Вот вам оптимизм, и вот вам пессимизм. И оба жаждут и верят, что жизнь на земле может быть прекрасной. И как при этом, враждуя между собой, готовые уничтожить один другого, каждый из них отстаивает свою точку зрения! Дай им волю, они, веря в возможность существования одного и того же прекрасного мира, в клочья разнесли бы его, выясняя, чья точка зрения правильнее.

Сорочкин говорил, что прав всегда пессимист. Он мудрее, прозорливее.

Бетаров слушал, слушал, а потом сказал:

— Оптимизм!.. Пессимизм!.. Мировые проблемы. А разница вся в том: оптимист говорит, что зал был наполовину полон, пессимист утверждает — наполовину пуст. — И он закончил, широко улыбаясь: — Как сказал поэт Расул Гамзатов: «Одной и той же иглой шьют в горах и свадебное платье, и саван».

Чаще он приезжал днем и тогда, получив из рук пышущего ненавистью Сорочкина очередные данные о погоде, долго не уезжал, слонялся по коридору, забредал в кают-компанию, читал приказы Гвоздырькова, отпечатанные Валентиной Денисовной на тонкой бумаге, разглядывал непонятные схемы и сообщения, вывешиваемые для сведения сотрудников, выходил на крыльцо, возвращался в дом, ждал, не выйдет ли Татьяна Андреевна из своего кабинета.

К ней в комнату он больше не заходил, даже не пытался. И если ожидание затягивалось, Бетаров спускался с крыльца к мотоциклу и начинал с ним возиться. Он знал, когда Татьяна Андреевна обычно выходит для гидрометрических измерений.

Не спеша к нему подходил дед Токмаков и спрашивал снисходительно:

— Никак, спортился мотор?

— Зажигание барахлит, — сдержанно отвечал Нестор.

— Ну как же, как же! Зажигание — дело известное, — с убийственной многозначительностью изрекал Токмаков.

Наконец появлялась Татьяна Андреевна. Бетаров выпрямлялся и, держа на отлете руки, вымазанные в масле, молча кланялся ей. Он весь светился при этом, глаза его сияли. Татьяна Андреевна сухо отвечала на поклон и быстро проходила к тропинке, ведущей на гидрометрический мостик. Иногда это выглядело так, точно она спасается бегством.

Бетаров не преследовал ее. Оттуда, где он обычно стоял, было видно, как Татьяна Андреевна быстро спускается по крутой тропинке, свободно и ловко пробираясь между острых камней. И этот молчаливый долгий взгляд мастера канатной дороги, покорное, терпеливое ожидание раздражали, томили, мучили Татьяну Андреевну больше, чем его наглые, назойливые, беспардонные разговоры, с какими он вломился к ней в первый день.

Однажды Бетаров приехал на станцию в холодное, пасмурное утро. В ущелье, где находился дом гидрометеостанции, дул сильный ветер, сметал в реку пыль с дороги, опавшие листья, сухие ветки с кустов и деревьев. Над рекой поднимался и дышал туман, ветром его все время перемешивало, сносило в сторону, и все вокруг, как обычно, плыло вместе с туманом и рекой — дорога, камни, деревья, кусты; когда в одном месте Бетаров приостановился, у него было ощущение, что земля уходит из-под ног.

Въехав во двор станции, Нестор увидел приоткрытую дверь дровяного сарая, подпертую деревянными вилами, на зубья которых были насажены турьи рога, и в ее проеме — деда Токмакова. Старик сидел на низком чурбаке и подшивал валенки.

— Егор Васильевич, привет! Подготовка к зиме? — останавливая мотоцикл, спросил Бетаров.

— Здравствуй, здравствуй, если не шутишь, — ответил дед Токмаков, не отрываясь от дела.

— Ох, и неприветлив ты стал, Егор Васильевич, — сказал Бетаров и слез с мотоцикла.

— А чего тебя привечать? Азият ты, братец, как есть азият!.. Наломал дров, чисто медведь какой, и все, это самое, ездит, ездит. Ну разве так ухаживают за женщиной? Полез на скалы, притащил веник из боярышника. Нужен ей такой букет, как же. А ты бы ей конфет или чего другого и медлительно, с подходцем, то да се. А то сапожищами шлеп-шлеп!..

— Сапожи-ща-ми расплескивали щи мы… — слушая деда, проскандировал Бетаров. — Ладно! В другой раз приеду в лаковых полуботинках.