Фашистский социализм

И сегодня для моей явной противоречивости есть основания, поскольку она является следствием того, что в фашизме меня интересует лишь одна, в ущерб всем остальным, черта – его социально-экономическая программа, его уклон в сторону социализма, его активный реформизм в этом направлении. Интеллектуалу свойственно проводить подобные разграничения. Со всей строгостью подвергая анализу идею диктатуры и националистическую идею, я тем не менее вовсе не запрещаю себе расценивать фашизм как неминуемую стадию общественной эволюции.

По прочтении этой истории может показаться, что фашистский дух удовлетворил многие мои внутренние потребности. В нем мое непостоянство чувствует себя свободно и находит свое оправдание. Стеснение, которое я ощущаю, состоя в рядах любого класса или любой партии в отдельности, желание вести левую политику с правыми и видеть, как эта политика укрепляет, расширяет позиции правых, желание вдохнуть энергию в левых, восстановив дисциплину в их рядах, вернув им чувство престижа, элегантности (ведь нет ничего популярнее элегантности), страх потерять сокровище наших самых интимных, самых восприимчивых к упрекам, самых хрупких и тем не менее еще готовых ко множеству метаморфоз способностей, страсть к революции и притом к преемственности – вот все те чувства, которые питали мое Я в течение двадцати лет его постоянства, скрытого чредой легких отклонений вправо и влево. Фашизм придает этой его мечте точку опоры, вокруг которой оно может двигаться и функционировать в полную силу.

Но не оказываюсь ли я, в конечном итоге, скован в умственном плане? Отнюдь. Фашизм как тенденция – это одно, а частные и неизбежно тривиальные формы, которые этот фашизм принимает тут и там, – это другое. Возможно, я буду работать – а я, несомненно, всегда работал – на установление фашистского режима Франции, но перед его лицом я останусь таким же свободным завтра, каким был свободен вчера. Участь интеллектуала, которая тесно свяжет меня с зарождением нового режима, разведет меня с его воплощением с первых же его шагов.

Интеллектуал и политика. Таков мой путь с 1910 года, с тех пор, как я начал мыслить. Описывая его, я без конца твержу слова двух–трех признаний, которые уже делал (но кто прочел их? кто помнит их?), и тем гублю проект своих – слишком ранних – воспоминаний. Но я всегда двигаюсь слишком быстро или слишком медленно. И еще я поддался давлению подозрительности.

Поистине, подозрений на мой счет у людей великое множество. В сущности же, я не более непостоянен, чем – в глубине души – большинство из них; но я осмеливаюсь бросить им в лицо их собственное признание. Конечно, я действую неумело или порочно и вызывающе. Я слишком близко подхожу к политике, чтобы мне не попытались навязать ее законы. Я слишком часто заставляю поверить в то, что намеревался войти в политику, или что каюсь в уходе из нее. В моем характере – всегда считать виноватым себя; если в этом я притворялся, значит мое притворство – страсть. Но, поднявшись над этими частностями, я мог бы воспользоваться одним рассуждением, к которому людям следовало бы прибегать почаще.

В двойственной позиции интеллектуала есть что-то очень показательное. Он подтверждает ею свою связь с народной массой, которая никогда не выдает себя, которая питает и поддерживает в своей среде партизанские и экстремистские движения, но сама поднимается на борьбу лишь время от времени и ненадолго. Она совершает революцию, присягает на несколько лет одному человеку, одной партии и всегда вновь приходит в себя. Мы увидим как, по-своему воплощая бесконечную слабость эпохи, приходят в себя Россия, Германия, Италия, – подобно тому как пришла в себя Франция после якобинцев, Робеспьера, Бонапартов и Англия после пуритан и Кромвеля.

Это человеческое в массе исходит из глубины и двойственности натуры. Так, будучи выразителем мнений множества женщин, детей, стариков и множества мужчин, занятых добычей заработка и личным существованием, интеллектуал обретает таинственное, обманчивое безразличие животных и растений. Разве надолго раскат революции отвлекает физика или скульптора? Даже если они случайно пришли покричать на митинг, насколько это отразится в их творчестве, когда они вернутся домой?

Человек не исчерпывается политикой. У меня есть право говорить об этом и предупреждать об опасности, ибо я вовлечен в нее сильнее и опаснее (опаснее для моего искусства), чем многие интеллектуалы. Вот почему, разрабатывая свою позицию, я часто подавлял жажду вступления в партию у других.