Фацеции

культурной мирской аскезы, идеал vita solitaria Петрарки. Но

Поджо не умеет удержаться на абсолютных формулах отца

гуманизма. Он обставляет их оговорками. Уединенная жизнь,

конечно! Но нельзя окончательно пренебрегать богатством и

почестями. Они нужны для полноты жизненных ощущений

образованного человека. Им лишь не следует давать воли над

собой. Ибо нет ничего легче, как позволить соблазнам и

прельщениям жизни увлечь себя, и тогда пороки, из которых

самый большой и самый ужасный – скупость, завладеют

человеком и изуродуют его душу. В таких рассуждениях ясно

ощущается, что Поджо говорит об этих вещах нехотя, без

темперамента, словно желая отделаться от докучливой тяготы.

Ибо свои моральные формулы, даже с обильными оговорками,

как максимы практической жизни он отнюдь не считает для себя

обязательными. Для собственного употребления у него были

другие правила, свободные, не имеющие ничего общего ни с

какой аскезой – ни с христианской, ни с мирской. Он

предпочитал жить в центре самых острых соблазнов, в Риме,

при папской курии, ловил деньги и почести, не считаясь ни с

какими мерками, не только не избегал наслаждений, но тонко их

культивировал, грешил всеми грехами и отнюдь не был

свободен, особенно к старости, от того, который был в его глазах

самым большим и самым страшным, – скупости.

Поджо был человек широкий. Наслаждения его, конечно, не

ограничивались хмельными пирушками в кругу друзей,

веселыми похождениями с мастерицами любовного дела,

римскими куртизанками, короткими набегами в зеленые

окрестности Рима или родные уголки Тосканы, где, отдыхая, он

обслуживал себя сам, ходил на рынок и учился трудному

искусству покупать дыни согласно ученым указаниям своего

приятеля, толстого и жизнерадостного объедалы Цуккаро.

Конечно, его занятия давали ему наслаждения не менее острые,

чем эскапады с жрицами любви и возлияния Вакху. Конечно, его

экскурсии за рукописями и охота за надписями заставляли

работать его нервы и темперамент, и удача вызывала бурное

16

торжество. Конечно, находка какого-нибудь античного бюста

приводила его в экстаз, потому что она заставляла ликовать в

нем и чувство красоты, и любовь к древности, и самолюбие

археолога. Конечно, его женитьба (очень поздняя: ему было

пятьдесят шесть лет) открыла перед ним мир совершенно новых

радостей, в которых хотя и отсутствовал острый аромат греха,

но зато были бесконечные моменты спокойного блаженства

около молодой жены и среди многочисленного потомства.

Огромная трудоспособность, неискоренимый оптимизм и

прекрасное здоровье помогали ему пользоваться всеми этими

благами жизни. Маленький, круглый, с блестящими глазами и

пышной шевелюрой, завитки которой, рано начавшие белеть,

падали ему на лоб, Поджо был душою общества и в папской

курии, и в кружке Никколи во Флоренции, и в степенном доме

Медичи, и в чопорном кругу жениной родни, Буондельмонти, и

среди римских прелестниц.

Он любил жизнь. Мирской дух, который был особенностью

всего гуманистического движения, имел в нем пламенного

пророка. Культуре мирского духа не мешало у Поджо ничего. И

прежде всего не мешала его религия. Поджо любят представлять

человеком глубоко религиозным и приводят много

подтверждений такому взгляду. Но все этого рода доказательства

не устраняют одного решающего факта: полного противоречия

его жизни и его быта с самым снисходительным представлением

о глубокой религиозности, особенно по понятиям XV века.

Поджо не был, разумеется, атеистом. Поджо был верующим

человеком. Но его вера не была похожа на трепетную веру

Амброджо Траверсари или Джаноццо Манетти. Его вере не

хватало пафоса. В ней не было ни малейшего лирического

подъема. Она была беспорывная и спокойная. Нам говорят, что

изучение отцов церкви в Англии придало ей глубину и захват.

Этого нигде не чувствуется. Поджо читал сочинения отцов так,

как читал сочинения классиков, – с научной целью. Он не

научился у них мистическому экстазу, и они не приохотили его к

богословским тонкостям. Выставлять напоказ равнодушие к

религии он, конечно, не мог. Не только при аскетически

настроенном, постоянно подзуживаемом монахами Евгении IV,

но и при гуманисте Николае V – индифферентного в вопросах

веры папского секретаря курия бы не потерпела. Но вера не

должна была мешать ему наслаждаться жизнью и грешить. Это

было его собственное к ней требование, и в такие дела курия

17

уже не вмешивалась. Была в вере Поджо еще и наивность,

которая сказывалась в том, что он мог быть суеверным, как

последний погонщик мулов, и признавать реальность всякого

сорта нечистой силы. Но это была уже мелочь. Важно то, что