Фаворит Марии Медичи

– Ваше величество, – в кабинет проник Ла Плас – слуга Леоноры Галигаи. – Как же сказать о смерти маршала его жене?

– У меня хватает забот и без этого! – крикнула она. – Не знаете, как сказать  – спойте!

Ла Плас удалился.

– Вы не пойдете утешать вашу дорогую подругу? – осведомился Арман. – А я бы навестил Папского нунция – хочу напомнить, что я не просто государственный советник, а еще и епископ, лицо духовное…

– И вас нельзя в Бастилию? – сморкаясь в насквозь мокрый платок, уточнила королева. На миг ее лицо исказилось от гнева, но потом разгладилось:

– Утопающий хватается и за змею, мой дорогой епископ. Я не переживу, если вы утонете. Просите защиты хоть у Папы, хоть у сатаны.

Против ожиданий, королева не стала тратить времени на нежности, и вскоре Арман уже торопился на заседание Государственного совета – первое под председательством Людовика.

Но на совет он не попал.

Виллеруа преградил ему дорогу и гневно заявил:

– Вам тут нечего делать, мсье Люсон! – и ткнул его в грудь покрытой коричневыми старческими пятнами рукой.

Арман даже не стал возражать – без Марии Медичи ему не справиться, а королева сидела под домашним арестом.

Глава 34. Расправа (25 апреля 1617)

На следующий день Арман отправился с визитом к Папскому нунцию. Тот был рад в подробностях узнать о смерти Кончини и рождении нового короля, в качестве ответной любезности заверив епископа, что особа, принадлежащая к духовенству, находится под двойной юрисдикцией. И его величество Людовик Справедливый, будучи добрым католиком, не может это не учитывать.

В своем вчерашнем состоянии, по мнению епископа, Людовик был способен на все – например, собственноручно перерезать ему горло. Но мнение это Арман оставил при себе – в конце концов, он и так совершил самую крупную ошибку в своей жизни, недооценив сына Генриха IV. Впрочем, судя по всему, эту ошибку совершили все, даже собственная мать. Только Люинь оказался прозорливей всех… Арман с горечью подумал, что на месте Люиня мог бы быть он сам – да вот, выбирая кому служить, колебался между принцем Конде и королевой, ни сном ни духом не предполагая, какой силой уже через три года станет бледный заикающийся подросток, подчас выглядящий слабоумным. А теперь… Поздно пришел – кости нашел…

Получив от нунция заверения в поддержке, Арман несколько успокоился. Приказав кучеру ехать в Лувр, он даже позволил себе помечтать, как все-таки займет свое место в Совете – при поддержке Марии Медичи.

Гул снаружи – ликующий, но отчего-то холодом продравший по коже – привлек его внимание. Карета встала. Высунувшись в окно, Арман едва не получил по носу от какого-то оборванца, что выскочил прямо из-под колес и помчался к конной статуе Анри Доброго. Кони мотали гривами, храпели и пятились.

– Да что же это такое, Святая Мадонна… – кучер чуть не выронил кнут.

Во всю ширь Нового моста текла людская река, водоворотом скапливаясь у подножия памятника. Анри Добрый победительно глядел на толпу, протягивая руку с мечом – и с чем-то еще, свисающим с бронзового запястья на грязной веревке.

Чем-то длинным, черным и страшным.

Отчетливо видимый предмет был столь ужасен, что ум отказывался воспринимать то, что предъявляли глаза – Арман впервые пожалел о своем остром зрении.

Ибо длинным, черным и страшным оказался труп Кончини – в земле, в остатках исподнего, в кровоподтеках и дырах – нанесенных не только людьми Витри, но и теми, кто выследил место захоронения, разрыл его и приволок тело в центр Парижа.

– Пониже спусти! – раздался крик, и труп задергался, повинуясь приказу. Какой-то поднятый двумя товарищами простолюдин, вооруженный длинным мясницким ножом, отрезал у трупа нос.

– Уши! Уши режь!

– Глаза выдави!

– Подбрось еще дров, ребята!

Разом обострившийся слух Армана уловил треск костра, а не менее чуткое обоняние – запах горелой падали.

– Муди, муди ему отчекрыжь! – бесновалась толпа, и под хохот и улюлюканье тело заплясало на веревке.

– Руку давай! На ней мяса больше… – эта просьба была прервана криком:

– Что ж вы творите-то? Или креста на вас нет?

К своему ужасу, Арман опознал голос собственного кучера – встав на козлах, тот грозил толпе свернутым кнутом. Позывы к рвоте, которые только что занимали все внимание епископа Люсонского, канули в небытие, а епископ во все горло заорал:

– Да здравствует король! – и яростно застучал кулаком в дверцу кареты. Знак ехать дальше и ехать быстро возымел действие – кучер опомнился и хлестнул лошадей вожжами.

– Да здравствует король! – крикнул Арман еще раз, пока карета проезжала мимо толпы – в том, как бездумно поворачивались вслед головы, было что-то чудовищное – казалось, общий мозг решал, не кинуться ли на свежую добычу взамен протухшей. Арман проклял свое воображение, услужливо представившее картину, где вместо Кончини висел бы Люсон – лишь веревку бы на пядь укоротить – чтобы не бился макушкой о мостовую…

Давясь слезами и рвотными позывами, он велел возвращаться домой – в таком состоянии показываться на люди было немыслимо.