Фаворит Марии Медичи

Королевы прочла речь, все содержание которой сводилось к тому, что намерения были самые добрые, ну а ошибки, от которых не гарантирован никто, совершались от чистого сердца и из лучших побуждений.

Людовик ответил. Речь его была более лаконична – написавший ее Люинь не отличался красноречием – благодаря этому король смог заучить ее наизусть.

– Я принял решение впредь не подчиняться ничьей воле, кроме собственной, – твердо, ясно и холодно сказал он.

«Словно марионетки на веревочках…» – думал Арман, глядя на Люиня, Людовика и королеву-мать. Забавный они составляли квартет. Людовик ни словом и ни намеком не коснулся неподобающей близости вдовы с епископом Люсонским – ведь за плечом короля стоял Люинь, выполнявший ту же роль, что и Люсон при королеве-матери. Разве что речи писал короче.

Второй раз королева разрыдалась при расставании с Гастоном Анжуйским – взять с собой младших детей ей не позволили.

– Матушка! – ударился в рев красивый рослый мальчик с медового цвета локонами. Плечи и грудь десятилетнего Гастона, казалось, были шире, чем у старшего брата-короля. Обнимая и лаская Гастона, королева и Людовика наградила быстрым поцелуем в губы – отчего он вздрогнул и насупился.

– В Блуа! Выслать меня в Блуа! Проклятый Люинь! – негодовала Мария Медичи после окончания церемонии. – Епископ, неужели нельзя спасти Леонору и Барбена от смертной казни?

– Леонору – увы, нет. Барбену Люинь обещал сохранить жизнь, – Арман устал от упрямства королевы, поминающей Барбена по сто раз на дню: в самом деле, казнь заставила бы ее прекратить повторять это имя. А теперь, Арман, не сомневался, ему будут по сто раз на дню говорить, что Барбена надо выпустить из Бастилии. Могло быть и хуже. И Барбен, и он сам могли оказаться на плахе, а его благодетельница – во Флоренции, будучи высланной за пределы страны.

Так что Блуа, выторгованный у Люиня, был не самым плохим исходом. Но это не могло развеять гнетущее чувство, которое епископ испытывал, покидая Париж.

– Еще неделю назад они пресмыкались предо мной… А теперь посылают проклятия, – утирала глаза королева после путешествия по столичным улицам до Орлеанских ворот. – Sic transit gloria…*

Вслед кортежу донеслось несколько нелестных выкриков – по сравнению с тем, что досталось на долю Кончини, это можно было счесть за пустяки, но королева уже погрузилась в тяжелые воспоминания.

…Бьянку тоже выкинули из базилики Сан-Лоренцо – усыпальницы герцогов Тосканских. Говорят, ее завернули в дерюгу и бросили в общую могилу для бедных. Ее имя вымарали из всех документов, а сына заставили постричься в монахи Мальтийского ордена. А ведь при жизни Бьянка делала все, что хотела, за двадцать четыре года научившись вертеть Великим герцогом Тосканы – своим любовником, а потом мужем – в совершенстве.

Как Мария ненавидела Бьянку, как желала ей смерти! Бьянка и Франческо Медичи приняли приглашение на ужин в Поджо-а-Кайано – резиденцию кардинала Фердинандо, младшего брата герцога. Этот ужин оказался последним для правящей четы, и двенадцатилетней Марии, наряду с ликованием от смерти ненавистной мачехи, предстояло пережить утрату отца и слухи о том, что герцога с женой отравил Фердинандо. Который через два года уговорил Папу Римского снять с него сан кардинала, женился и наплодил кучу детей, старший из которых, Козимо, правит сейчас герцогством Тосканским. Вместо бедняжки Филиппино.

Мария прищурилась, глядя на сидящего напротив Армана – а что если он тоже сложит с себя сан епископа? Представив себя идущей с Арманом под венец, Мария залилась краской, а потом вздохнула, упрекая за глупость. Жизнь в крошечном княжестве не по нутру ее орлу – он вошел во вкус управления огромной державой, невозможно добровольно от этого отказаться. Однажды отведав вкус крови, будешь алкать всю жизнь. Это она знала по себе, и теперь это узнал ее старший сын.