Федор

В этот день на службе в церкви Вера впервые пережила дедушкину отстраненность. До этого, казалось, он постоянно присутствовал рядом, сопровождал всюду, а тут враз – как будто и отстранился…

Уже от железнодорожного переезда Вера увидала, что под окнами Серовых поблескивает красный «Москвич» – и двое толкутся вокруг машины.

– Ну надо же! – тряхнув головой, удивился Серый. – Веруха! А я смотрю и не узнаю, кто это – ты такая симпатичная и совсем взрослая. А я тебя все за ребенка держу. – Он явно был поражен и широко улыбался. И она невольно улыбнулась и сказала с достоинством:

– И не ты первый заметил…

– А еще-то кто – неужели он? – и ткнул пальцем в «Москвича».

– И она, – Вера кивнула на окно.

Серый оглянулся: в открытом окне, как портрет в наличнике, светилась жена…

Галина была дальней родственницей Федора по матери, вероятно, троюродная сестра, и когда он, хлебнув армейского киселя и послонявшись по ночным улицам, вдруг объявил о своем намерении жениться на Галине, родители воспротивились…

– Нашел жену – вертихвостку. Нет жены – и это не жена. Да с ней и родители замучились…

– Э, мать, какие сами – такие и сани, – смеясь, ответил сын. – Да и не хуже она других…

– Лихо запрягаешь, – сказала мать и поджала губы…

Отец хмурился и молчал. Наконец позвал на кухню и затворил за собою дверь.

– Ты что, решил жениться? – спросил, не поднимая взгляда.

– Решил.

– Не мешало бы и посоветоваться.

– Или и в этом деле совет нужен?

– Значит нужен, если вслепую ныряешь.

– А что?

– Да ничего. – Отец закурил. – Или по Сеньке шапка?

– А что? Баба, как и другие.

– Это женена ночь – баба. Это для жизни, для семьи.

– Вот и для семьи, – все упрямее перечил он. И оба понимали – коса на камень.

– Федя, какая семья!

– А мне, может, и ладно…

– Вот как… – И гневом налился отец. – Если на то пошло, то знай: такую невесту я и на порог не пущу!

И кровь отхлынула от лица, губы изогнулись:

– А мне твой порог и не нужен!.. Кого ты пугаешь? Сегодня же соберусь и уеду в Братовщину!

Отец хлопнул ладонью по столу:

– Ну и катись! А девок гулящих не хочу!

– Все! – рявкнул сын и стукнул дверью. Побросал в чемодан вещи первой необходимости и тотчас позвонил Галине, велел собираться в Братовщину – час на сборы.

Ни венчания, ни свадьбы, ни даже регистрации, а минуло уже три года.

Сын с родителями так и не примирился. Но и семьи у него не было – тешились вдвоем, а что-то менять было лень.

А она— она играла в жизнь, играла бездумно и дешево.

7

Поначалу среди общего запустения и бурелома как-то и не обратили внимания на то, что крест на могиле деда слишком уж высок и размашист. Задуманный как символ, он и здесь выглядел символом, возвышаясь над порушенным кладбищем. И чем шире становилась расчищенная территория, тем выше представал крест. И вздыхали старые, и покачивали головами: вот ведь учудил Петр Николаевич – так на покой и манит…

На холмике горела очередная свеча, и читала внучка над дедом молитвы – и тихо струился голос, и вздыхала земля. Вера еще не прочла ни одного псалма, когда за спиной лязгнула складская дверь, а через несколько минут к складу подъехала грузовая машина. Шофер с кладовщиком громко говорили, перемежая речь с площадным матом. Шофер загрузился и уехал, а кладовщик все гремел и гремел. И Вера поняла, что мат этот направлен и в ее адрес.

– …устроили тут могильник… места не хватает… кто разрешил… завтра же пригоню бульдозер и прикажу все срыть… крестов наставили… Вот придурки! Закрыли кладбище, – нет, хоронят. – Слышно было, как он надвигается – подходит все ближе и ближе. И подумалось: вот сейчас подойдет и тюкнет по голове. И от этого «тюкнет по голове» стало вдруг смешно. «Услышит тя Господь в день печали, защитит тя имя Бога Иаковля…» – читала она размеренно вслух, а кладовщик все подступал, и наконец остановился за спиной, и слышно было, с каким негодованием бубнит он что-то себе под нос.

– Ну ты что, не слышишь? Кто разрешил? Сегодня же позвоню в райком партии – это же безобразие! Что захотят, то и делают…

Вера поднялась с колен и повернулась к кладовщику, человеку невысокого роста, крепкому, хотя и в годах. На нем были форменная фуражка и китель. В душе своей он, видимо, очень негодовал, так что выражение его лица менялось. И все-таки его поразило, что перед ним не старуха, даже не пожилая, а девчушка!

– Вот ведь, наверно комсомолка, на коленях, молится… – И похоже, догадался кладовщик, что говорит мерзости: он смешался, снял фуражку, вытер ладонью лоб и сказал строго: – Кто разрешил здесь хоронить?!