Федор

5

– Привет, Веруша! Ты что, с утра чаи гоняешь? Смотри, отеки начнутся, – вовсе уж нежданно, посмеиваясь, накатилась жена Серого, Галина. – Думаю, зайду-ка к ней: деда теперь нет, может, и в сударушки поиграем. Чаем-то напоишь?

– Что же не напоить. Присаживайся…

– А я тут как-то смотрю, а ты уже девка видная – что спереди, что сзади…

Годами шестью старше Веры, она и выглядела на свои годы. И внешне была складная, но на лице ее навечно запеклась печать лжи – лжи не врожденной, но обретенной, нажитой. Ни сама она, ни Серый этого не замечали, потому что ложь стала ее естественным образом. Вот так: на каждом шагу, в слове и взгляде – ложь, не надуманная только что, а естественная, живая ложь. Она жила ложью— и иначе не могла.

– А ты что, никак боженьке молишься – и коптилка у тебя горит… Я думала, у вас только дед – пережиток. Неужели и ты тоже?

И это во время Петрова поста. Смущение, как тень, прошло по лицу Веры.

– И я тоже, – упрямо ответила она, в то же время заметив, что соседка под хмельком. Вера поставила чашку с чаем на стол: – Пей.

Галина поморщилась и передернулась, точно рыбина в сачке. На ней был дорогой шелковый халат с красными лопухами – без пуговиц, с поясом. И волосы, выбеленные перекисью, копной, и подпудрена, и подкрашена – и вся она была такая превосходящая и матерая, что на какое-то время Вера рядом с ней почувствовала себя дурнушкой.

– Нет, не буду – вода. Во мне состав не тот. – Ослабив пояс, Галина потянулась в карман халата, и Вера заметила, что под халатом соседка – Ева. – Я лучше закурю… Будешь?

Хотелось сказать: не надо курить, в дедушкином доме не курят, здесь иконы, – но не могла сказать этого, язык не поворачивался, воли или решительности не хватало. А Галина привычно разминала сигарету и с усмешкой щурилась на хозяйку.

– И не тошно тебе одной в этой лачуге?

– Тошно и во дворце может быть, – ответила Вера с раздражением. – Ты что хотела-то?

– Да ничего… Смотрю вот, какая ты статная. Наверно, и жаром обдает, а все одна – и парня у тебя нет.

– Ну, это уж не твое дело – одна я или не одна.

– Ясно, не мое, – жадно затянулась и выпустила струю дыма так, что Вера закашлялась. – Да в этом селе спятить можно… Пойдем ко мне, у нас и винцо хорошее есть, посидим, музычку послушаем.

– В честь чего это? И почему ты решила…

– Да без всякой чести… Гости у меня, а я одна. – И она кивнула туда, за окно, в сторону серовского дома.

И чудовищная идея вдруг родилась в голове: пойти и посмотреть, что это за гости – не съедят… И неужели Серый дома— и прислал за ней?! – И действительно, жаром обдало изнутри. Это и не ускользнуло от Галины, и она, видимо, решила: все – дело сделано.

– Не монашка же ты – в четырех стенах сидеть… Парни свои – с машиной.

Теперь появилось резкое желание – выгнать гостью. Но и этого Вера не могла сделать. Решение созрело в считанные секунды:

– Ты иди, – сказала она, – а я сейчас…

– Ну вот и молоток, Веруша! Что тут киснуть, – и похлопала по спине ладонью. – Ждем…

Под окнами у Серовых стоял красный «Москвич», а на крыльце двое молодцов в белых сорочках весело курили.

Вера быстро собрала все необходимое в пакет и, едва компания исчезла с крыльца, вышла из дома, замкнула на ключ дверь и пошла на кладбище к дедушке – читать псалмы.

Отстранили от школы. Слава Богу, без обвинений. Но никто не поддержал, никто не подставил плечо.

И вновь говорят о голоде. Обвиняют крепких мужиков в утайке хлеба. Насильно отбирают зерно… Затевают коллективное хозяйствование. Что это за муравейник – никто не знает. Большая часть Братовщины против этого муравейника. Крестьянин после отмены крепостного права так и не смог по-хозяйски развернуться: то земли мало, то финансов нет, то Столыпина убили, а теперь и совсем…

Десять дворов раскулачили – может ли быть десять кулаков в одном селе! – и увезли. Все остальные сдали всякую собственность в колхоз… Работаю конюхом.

Земли в десятинах теперь вовсе нет – только приусадебные наделы, а Братовщине по двадцать соток на дым.

Сгорел дом при церкви, в котором много лет жил и о. Василий. Наверно, подожгли.

Прислали нового священника, но служить ему правление колхоза не разрешило.

Лето коровы паслись в колхозе, на зиму велено было развести по дворам – кормами не запаслись, покупать не на что, забивать и продавать коров не разрешили. Уже к Рождеству начался падеж. Стаи волков рыскают вокруг села.

Приехал все тот же бритый священник, как потом выяснилось – обновленец. Долго вел переговоры в правлении колхоза: договорились – службу разрешили по воскресным дням и праздникам.

Не могу понять почему, но Братовщина к новому священнику в храм не пошла. Наверно, есть уже и страх, есть и прямое отступление и отпадение, но главное все-таки – неприятие ереси.

6

Девятый день выдался на редкость весенним. С утра накатилась туча и пролился с громом теплый дождь. А уже через час небо очистилось, и радостно затрепетали капли дождя в траве и на листьях деревьев.