Федор

Объясняя свое решение тем, что граждане в церковь не ходят, что Братовщина предпочла идеологию Марксизма-Ленинизма, Правление колхоза совместно с партячейкой постановило: церковь закрыть и считать решение окончательным, не подлежащим пересмотру. Подписали председатель Правления колхоза Расторгуев и секретарь партячейки Шванцкопф.

Если раньше в селе было два-три постоянно пьющих мужика, то теперь это число удесятерилось. Поговорил с трезвыми пьющими – почему пьют? Ответить прямо никто не может, но по зернышку если собрать, то и получается: утрата положения хозяина и на земле, и в семье. Теперь, говорят, баба хозяин, а мужик не нужен – ни кормилец семьи, ни ответчик за хозяйство. Остается одно – пить. Разрушено традиционное хозяйствование, разрушена традиционная семья. Мужик не у дел.

В селе появились свои воинствующие безбожники. Рыскают по дворам, пытаются снимать иконы. Страшнее другое: многие слишком легко расстаются с верой. Идут в агитпункт, в школу – слушают атеистическую брехню; смотришь, уже и посты не соблюдают, и иконы на чердак несут.

Форма коллективного хозяйствования вполне может прижиться. Но хлебного хозяина-производителя на селе уже не будет… Часто вспоминаю о. Василия – далеко видел: когда ваш дом – крепость со своим теплом, светом и хлебом, с верой в Господа – вы что-то значите, и с вами вынуждены будут считаться… Вот уж в точку сказано! Умный батюшка был – ничего не скажешь. Жив ли?

Семьи по численности сократились, но все-таки без «стрижки» множатся. Плужников в летошнем году поставил себе домишко, а в этом году ставит его сын. Давно в Братовщине не рубили новые срубы.

Тихо заговорили о войне.

Во всем нашем районе две действующих церкви: в центре и кладбищенская в Старом селе. Люди едут в московские храмы.

8

Красный «Москвич» зачастил под окна соседей: то утром стоит, то вечером, а иногда с утра до вечера под окнами. И Вера по своей девичьей наивности не могла понять, как это Галина разменивает мужа на «Москвича»… Федя представлялся ей бронированной стеной, за которой и в шалаше можно жить. Ведь если и Федя не защитит, тогда вообще – кто защитит?

Не замечая того, Вера между делом все чаще думала о Феде и Галине. Думы ее и мысли бывали разные, но завершались они одним исходом – крушением. И Вера не могла понять, а как же сама-то она воспринимает итог – с состраданием или восторгом?

А между тем после девятого дня Вера почувствовала себя еще более закрепощенной. Надо было ехать в педучилище – узнать о правилах и сроках поступления – она не ехала. Зато сомнения появились: а почему в училище? – в институт и поступать… Надо съездить к своим – это и вовсе рядом, но и к своим не ехала, потому что знала – непременно заночует. И чувство затворничества и неприкаянности вкрадывалось в сердце – такое состояние угнетало. Сложился замкнутый круг, который можно было бы легко разрушить, но что-то сдерживало и от этого. Она понимала, что завещание дедушкино надо выполнять, не так уж это и сложно. Но вот после девятого дня это несложное дело стало угнетать. И даже не просто угнетать – вгонять в уныние. И в конце концов дошло до того, что ноги отказывались идти на кладбище, ну, не в прямом понимании, но так. И тогда Вера поехала к отцу Михаилу.