Федор

Наверное, уже началась большая «стрижка»: Гитлер воюет на западе Европы, Россия – на востоке – с Финляндией. Это репетиция. С заведомо слабым противником так не воюют – так воюют для прикрытия «стрижки».

На 1939 год в Братовщине мужского населения 150, женского 180; дворов 72; начальная школа, медпункт, магазин государственной торговли; кооперативный закрыли; попытались воспитывать детей коллективно, но никто на это не согласился… вся политика направлена на то, чтобы разрознить семью, отстранить от воспитания родителей, отравить младенческие души ядом атеизма. Сопротивление этому стихийное. До сознания пока мало что доходит.

Написал «дворов 72», да и спохватился – в домах раскулаченных мужиков и медпункт, и магазин, и сепараторная, и колхозная управа.

Идет война, а в Братовщине этого как будто и не замечают. Проявляется психология рабов. Как это? А так: за высоким забором по ночам стреляют – по «мишеням» – и никто не слышит. Духовенство и лучшие миряне в тюрьмах и лагерях гибнут – никаких утрат: подумаешь, попы да гнилая интеллигенция. Нас не трогают – все в порядке. И это рабство сознания – глухость и слепота.

Заставить всех работать за нищенскую оплату или вовсе без оплаты – главная задача власти. Чтобы все – от малого до старого – работали. Кто воспротивится – «стричь». Так с годами сложится особая порода рабов – покорных, лживых, пьющих.

Предлагали в школу – отказался.

До сегодняшнего дня по долгу своему и совести при всякой возможности я напоминал и напоминаю односельчанам о вере – глухи. Только перед лицом смерти кое-кто и начинает тосковать о Боге.

Один из Серовых, Николай, плюнул на запреты и уехал осенью на заработки. Понять легко – сам седьмой, на колхозные трудодни не прокормишь.

Нашли, арестовали и привезли в Братовщину судить показательным судом. Согнали все село, чтобы запомнили рабы, что можно, а что нельзя. Измордованный Егорушка мой сидел и плакал. Бабы вздыхали и ахали; мужики или хмурились, или дурновато ухмылялись. Судья предложил народу выступить с осуждением отщепенца – не нашлось охотников. И стыдно стало за такую жизнь в рабстве, говорю:

– Товарищ судья, дайте мне слово.

– Пожалуйста, – говорит, – товарищ Смолин.

– Я вот хочу осудить поступок Серова, – говорю, – но не все складывается в моей голове, поэтому я выступлю с осуждением после того, когда вы, товарищ судья, скажете, как Серову прокормить семью, если он сам седьмой? – сказал и жду. Тишина была с минуту полная, а потом судья весело ответил:

– Что ж, я скажу, как прокормить. А так, как другие кормят.

– В таком случае, – говорю, – я, как и другие, от слова отказываюсь.

– На это, – говорит, – вы имеете право. Только за других не отвечайте, сами скажут.

В том-то и дело, – думаю, – что не скажут.

Прокурор такую речь закатил, впору хоть под расстрел. Потребовал десять лет ИТЛ строгого режима и пять лет поражения в правах.

Все молчали…

Сначала молчали, когда судили и стреляли попов и гнилую интеллигенцию, затем, когда раскулачивали, теперь молчат, когда и своего брата прилюдно «стригут».