Федор

Федор очнулся мгновенно. Показалось, что спал он, сидя на стуле, бесконечно долго и что-то проспал очень важное. На плите потрескивала картошка. Он ее и поставил разогревать – может быть, кто-то все-таки захочет поесть. С усилием и содроганием он все же поднялся со стула – картошка даже не успела разогреться! – значит, прикрыл глаза и открыл, на минуту, а грезится вечность. Вот так, наверное, и жизнь: грезится вечностью, а по существу – мгновение… Господи, все больные, один и здоров. Или уж очень крепок, или им в услужение оставлен… Во дворе тоскливо замычала Веселка: пойла просит, доить пора. А какое число сегодня, день какой?.. Что же делать, ведь они умирают?.. Самому умереть, пусть они живут. Сейчас выключу картошку и наведу пойла корове… Федор открыл глаза – никакой картошки, никакой коровы, задыхаясь, кричал Миша… Покачал, покачал, утих. Достал из холодильника три яблока покрупнее, вымыл и поспешил к детям в другой дом. Включил настольную лампу. Тихо ступая, положил на стулья возле кроватей по яблоку и склонился над Петрушей. Он посапывал, как будто припав щекой к подушке. Волосенки посклеивались сосульками. На подушке под головой темнело мокрое пятно… Сережа лежал на спине, широко на стороны разбросав руки. Холодный пот на лбу. Федор даже вздрогнул и вздернул руку – так непривычно: холодно и мокро. И он вытер полотенцем лицо сына… Николка, уткнувшись носом в подушку и подобрав под себя ноги, так что попку выставил вверх, тихо плакал во сне… «Живые», – подумал Федор, и в это время продолжительным свистком электровоз известил, что вышел на круг. Сначала редко, но с каждой секундой все чаще стучали по рельсам колеса – задребезжали в рамах стекла. Петруша потянул одеяло на голову, Сережа морщился точно от физической боли, Николка, по-прежнему, плакал… «Вот этот черт и виноват во всем», – гневно рассудил Федор. А лязганье колес и вагонов все нахальнее врывалось в помещение со всех сторон…

На крыльце Федор задержался: мороза большого как будто и не было, но дул северяк, осыпая Братовщину снежной крупой. С фарой-прожектором во лбу электровоз все набирал скорость… «Чудовище, зверь!» – Федор выругался, погрозил кулаком в сторону состава и поспешил к жене с сыном… Охрипше кричал Миша. Под ногами вздрагивали половицы.

Подогрев в горячей воде бутылочку с молоком, Федор перепеленал малыша и взял его на руки кормить. И здесь ему показалось, что с каждым ударом колес лицо младенца искажается… «Чудище проклятое… взорвать дорогу, чтобы не ездили». Вера застонала и повернулась на другой бок… «Слава Богу, все живы», – как заклинание повторил Федор… Отозвалась Веселка. На насесте прокричал горластый петух… Голова болит, вот в чем дело – от этого грохота и болит голова… И как будто теперь только он и понял, что у него болит голова, давно, всегда болит голова. И каждый удар колеса, каждый лязг вагона болью отзывается в голове, и Федор морщился от боли, считая, что вот так же больно им – детям и жене. И в усталой, больной от бессонницы и давления, голове грезилось отмщение: то он подкладывал фугас под состав, то растаскивал рельсы – и вагоны вставали дыбом и рушились на левую, внешнюю сторону! А он наблюдал за крушением со стороны, мысленно повторяя: мы тоже люди, нельзя над живыми людьми так издеваться… И власть решала: ликвидировать полигон вокруг села Братовщина, чтобы не доводить людей до преступления… И радостно становилось на душе, что Серые аборигены еще способны постоять за себя… Но улетучивались грезы – болела голова! – и рука шарила оружие. Какие это мужики, если своих детей защитить не могут, если своих жен отдают на поругание?! И терзало не то, что гремит – погремел бы, да и проехал! – а то, что гремит кругами, постоянно, и нет конца этому, и никакой обороны!.. И морщась от головной боли, он вскакивал и бежал то в один дом, то в другой. И всюду уже бредились ему искаженные от дикого лязга родные лица – и Федор стонал. И когда он в очередной раз вторгся в свой дом, к сынам, то взгляд его остановился на фонаре с красным стеклом. Когда-то он увлекался фотографией, а фонаря не было – вот и приспособил хозяйственный фонарь с керосиновой лампой. Повесил когда-то за ненадобностью на мосту – так и висит. И мгновенно родилась идея – только в больной голове могло родиться такое: остановить состав и связать машиниста, чтобы не губил семью, чтобы боль в голове прекратилась… Прислушался – в доме тихо. Снял с гвоздя фонарь и бегом в другой дом. Надел кепку, куртку: керосин в лампе есть, фонарь на месте, вывернул побольше – ярко светит. Вот и стоп-сигнал. Остановится!.. И побежал между спящих домов к переезду. А под ногами гадко – грязь со снегом. Не успел добежать: со скрипом и лязгом уже неслись перед лицом вагоны. Федор стоял с фонарем в одной руке, второй рукой держался за голову и ругался во всю глотку…

– Ничего, змей, долго ли круг пробежать… сейчас и остановишься…