Федор

Передав Петруше из рук в руки пакет с фруктами, он даже не вошел в дом к жене: налил воды в ведерце, повесил на грудь Георгия и вперед, к дышащему злобой идолищу… И не устоял сатана перед крестом – попятился в обратную сторону.

Когда же Федор возвратился и вошел в переднюю, то застал молодого врача моющим под умывальником руки, – и оцепенел у двери.

– Ну что, Борода, наконец-то дочка… а то мужик за мужиком, – негромко сказал врач.

Губы Федора побелели, скулы напряглись – он молчал.

– Что молчишь? Дочку, говорю, родила жена. И в роддом везти не надо…

– А пальчики на руках все? И без лишних? – тихо спросил Федор.

Врач испытующе глянул на Бороду, помедлил, видимо, о чем-то соображая.

– Пальчики, говоришь? Действительно. А сейчас и посмотрим, – он вытер о полотенце руки. – Ведро воды согреть поставьте, а я посмотрю… пальчики.

«Вот и свершилось чудо тайны: родился человек, будущая женщина и мать, родилась Надежда, – ясно рассудил Федор, чувствуя, как изнутри грудь распирает. – Как, откуда, почему со всеми пальчиками родится человек, и похож почему на родителей своих, и душа в нем воплощена вечная… И это – тайна Духа Святаго, рождение вселенной… И, может быть, первый человек родился в этом доме. А должны люди родиться дома, а не где-то в казенных палатах. Чтобы вырос человек и мог бы сказать: вот здесь я родился. И чтобы дом был заповедан рождением человека, как и его смертью…»

Федор вдруг широко улыбнулся и запел во весь голос:

– «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежа тот лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…»

Услышали на улице и затопали по мосту сыновья, и радостно обхватили за ноги, повисли на руках. И тогда все они запели:

«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…» А Вера, ослабевшая после родов, слышала их пение, но и улыбнуться не было сил. И в ответ, всхрапнув, закричала новорожденная Надежда…

Крестили дочку – и это по благословению отца Михаила – не тотчас. Крестили в Братовщине, во вновь открытом и освященном храме, после первой литургии, во время которой впервые причастился и Федор. В храме собрались все, а больную старуху-соседку внук привез в коляске.

– Причащается раб Божий Феодор! – внятно возгласил отец Михаил.

И как будто отозвался храм – зашептали:

– Феденьку, Феденьку приобщает…

– И четыре сына за ним…

– Помоги им, Господи…

И крестили Надежду; и воцерковил ее отец Михаил перед храмовой иконой, которая полвека за гобеленом ждала своего часа в доме Петра Николаевича Смолина и его внучки Веры.

Орфей и трубадур

Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына, и восстанут дети на родителей и умертвят их…

Мф. 10, 21

1

Все произошло неожиданнее и проще, чем это можно было бы предполагать. Пока Баханов был в командировке, от него ушла жена. Вместе с ней из комнаты исчезли уют и «архитектурные излишки» – так в шутку он называл настенные и настольные безделушки, которые с детской непосредственностью любила Фрида. Но в остальном – все осталось на своих местах: кое-какая мебель, кое-какие книги и даже стиральная машина и кухонная утварь.

Баханов неподвижно стоял посреди комнаты и глубоко курил – громоздкий, изможденный и суровый. Глядя на него со стороны, трудно было бы поверить, что ему – страшно, не потому, что ушла Фрида, что остался один – нет, страшно потому, что весь мир вновь как будто стал потусторонним, точно выпало звено, связующее человека с тем, что называлось и называется жизнью, миром, вечностью, – и вот осознание этого и сеяло страх. Невольно в памяти оживала мать, после любых крушений неизменно повторявшая: «Ну дак что: снова, да ладом», – тогда раздражало это бесхребетное «снова, да ладом», и лишь со временем Баханов понял, что в этих незвучных плевеньких словах, тянувшихся из безвыходности и немощи, таилась вечная сила, которая нередко помогала преодолевать даже непосильное.

Легко сказать: все сначала. Где оно и какое оно – начало? Может, сегодня, сейчас и новое начало – вторая пятница марта.

«Ушла энергичная и деловая женщина. – Баханов зябко передернулся. – Сильная женщина… А я, пожалуй, не смог бы…»

Он понимал, что рано или поздно это должно было случиться, не из-за ссор, их не было, не из-за непонимания друг друга, оно было – не было родства, не было того единоверия и единомыслия, что при наличии позволяет двоим перевоплощаться в нечто третье, единое – Баханов все понимал, но когда это произошло, теперь, ему было стыдно перед той, которая умела не только требовать и потреблять, но умела и отдавать, ничего кроме дела не требуя взамен. И Баханов уже казнил себя за то, что бывал несправедливо груб, хотя в общем-то сознательно никогда не обижал, но зато и радости наверно приносил для нее мало.