Федор

«Вот она, жизнь, уже год, оказывается, как брата нет. Шестнадцать лет не виделись при жизни… так и не породнились», – тоскливо думал Баханов, как обычно оставаясь хмурым и непроницаемым… Ушла Фрида, которую он ценил как товарища, к которой и привык, как привыкают к чему-то обязательному и необходимому, в конце концов – ушла жена, а он даже наедине с собой оставался невозмутимым. Объявилась племянница: от нее Баханов узнал, что старший брат погиб при нелепой аварии на производстве – и опять-таки он лишь чаще курил да крепче заваривал чай.

Он не потревожил племянницу, оставил для нее ключи от квартиры и записку: «Далеко не уходи, магазин в нашем доме, купи поесть, что захочешь. Приду после шести». По привычке черкнул роспись, положил на стол пятерку и ушел пораньше в редакцию. А Маша уже не спала, тайно следила за происходящим и думала: «Странный какой-то… мой дядя самых честных правил. Даже не спросил, почему я смылась из дома, куда, и вообще…»

– Да, – заключила она вслух, когда выбралась из-под теплого одеяла и прочла записку. – Дядя, дядя – Трубадур… А в общем-то он, кажется, ничего, дядя. Купи, что захочешь. Хочу – халвы!

Неожиданно уехав из дома, еще неожиданнее оказавшись в комнате родного дяди, которого и видела впервые, она не утратила самообладания и даже некоторого практического расчета – все взвешивала, рационально обдумывала.

– Я не предупредил тебя: меньше откровенничай с соседями. Они добрые, но любят подробности, а это пока не в нашу пользу, – вечером сказал он племяннице.

– Я так и решила, дядя. Эта толстая Фрося уже допытывалась, кто я такая и откуда свалилась. Я ответила, что приехала в мягком вагоне в гости к родному дяде, – браво отбарабанила племянница.

– Во-первых, Яшка, меньше якай, во-вторых, это не Фрося, а Клавдия Александровна, и хотя она зубной врач, но душевная женщина. Она не могла сказать, что ты – свалилась. А за Фросю при случае она тебе выхватит здоровый зуб. Так что поберегись. – Баханов скривил губы, разорвал на свертке шнурок и развернул теплый плащ салатного цвета. – По дешевке и по блату, – пояснил он. – Бери, а то ты как шпана после банка. У нас ведь холодно, не юга?

Покраснела до корней волос – застыдилась Маша.

– Вот еще, не надо было, я и так… – возражала она, покручивая собственное ухо.

– Только без ужимок. – И ему сделалось тоскливо, как если бы его действия превратно истолковали.

– Ладно, – она шмыгнула носом и взяла обновку.

– Сделай милость… Ты познакомилась с кухней? Налей воды в чайник и поставь на газ, предварительно, понятно, его надо зажечь.

– А у меня, дядя Вадим, все в ажуре: и ужин готов, и чаек сварганила.

Баханов пристально посмотрел на племянницу.

– Ну что ж, если сварганила, то умоюсь и начнем чаи гонять.

Баханов курил, Маша убирала со стола посуду. Наблюдая за ней, он думал: «А что, смог бы я любить ее, как свою дочь? – и отвечал: – Видимо, нет». Затем он внезапно удивился, что в комнате уютно, что и ужин оказался съедобным, только чай пришлось подварить… И тотчас уличил себя в мысли, что для него теперь необходимо, чтобы кто-то о нем думал, заботился о нем, ждал бы его со службы. Это – усталость.

– Дядя, как это вы меня сразу так и узнали, ну, там… в этом.

– В этом… да узнал. Я вспомнил свою юность, себя вспомнил. Мы ведь родные. Иди, сядь рядком, поговорим ладком… Ну, Баханиха, как жить будем дальше?

– Да так, – она надеялась ответить беззаботно, но вдруг сникла и тихо призналась: – Не знаю – как.

– Думаешь, я знаю? И я не знаю. И никто не знает… Вот что, сегодня же отправим телеграмму. Мать наверняка подняла на ноги всю милицию. Телеграмму пошлешь от своего имени, обратный адрес – до востребования.

Маша недобро усмехнулась:

– Всю милицию… Наплевать ей на меня побольше вчерашнего! И домой я не поеду. Не выгоняйте меня.

Он прервал ее:

– Не смей так грубо говорить о ней, она все-таки твоя мать. Телеграмму послать необходимо. И без оговорок… А выгонять тебя я не собираюсь: живи и радуйся.

Позднее ответом на телеграмму явилось письмо, которое до крайности возмутило Баханова. «...Ведь ты самостоятельная, разрешения не спрашиваешь. В бахановскую породину уродились, как бараны. Можешь жить, где тебе угодно и с кем угодно. Но верни деньги, которые ты украла у нас с Олей», – отчитывала она дочь, как совершеннолетнюю блудницу.

– Я же говорила, – печально сказала Маша, и губы ее на какое-то время побелели.

– Сколько же денег ты взяла?

– Двадцать пять рублей.

– Отправишь двадцать пять рублей тридцать копеек – ни больше, ни меньше! – и горько усмехнулся Баханов: – Хотя не стоит, Марья. Отправишь двадцать пять рублей ровно. А впрочем – ничего не надо отправлять, переживет.