Федор

– Так вот, Маша, с завтрашнего дня ты идешь в школу. Я уже переговорил с директором – все в порядке, – с этого сообщения начался следующий вечер. – Понятно, отстала. Но чтобы ни одной тройки: учи, зубри – твоя забота.

«Э, значит он не собирается отправлять меня. Ведь до конца учебы почти два с половиной месяца. Да он чудо… мой дядя».

– Я постараюсь, дядя, только нет ни книг, ни тетрадей, дядя…

– И что ты все дядькаешь?! Не люблю я это слово – дядя! Все равно, что гражданин… Зови лучше дедушкой, а я бороду отпущу. – Усмехнулся. – Зови Вадимом, обращайся на ты – разрешаю, даже велю… А книги и тетради – мелочь. Главное запомни: принесешь двойку – казню. Не люблю дураков. – Он говорил отрывисто – манерно и насмешливо. И Маша сердцем понимала, что гнева или злобы в нем нет, поэтому и хотелось улыбаться. – И еще запомни правило нашего общежития: не врать. Не желаешь признаваться или отвечать – так и скажи, изворачиваться и врать не надо. Сделай милость…

В домах давно уже зажглись огни, а они все сидели в разных углах диванчика – без света.

А мир был велик и необъятен, и так стремительна планета Земля в своем вращении, что временами Баханов физически ощущал оторванность и ничтожность мирка в четырех стенах тесной комнаты. Пройдет время, придут иные люди, сегодняшнее поколение полностью сменится, а мир наверно останется прежним, и никто не будет знать, что вот здесь страдали и думали двое – дядька с племянницей Бахановы.

«Чёрти что лезет в голову. – Баханов поморщился. – Слабость одолевает».

А Маша смотрела на сегодняшний день, как на эпизод, как на незначительную деталь в большой предстоящей жизни. Потому что она считала, что настоящая жизнь ее пока не началась.

– Мы с твоим отцом были в ссоре… не помирились, – как будто проскрипел Баханов. Ему хотелось, чтобы она рассказала об отце все, что знала и помнила, но язык не поворачивался просить об этом. Однажды решив, что брата для него нет, Баханов отучил себя говорить о нем и даже думать!

– Я все знаю… папа мне говорил.

– Хотя бы?

– Хотя бы, что во всем виноваты они…

– Врал… Но так легче: обвинять других и тем самым убеждать себя, что ты – прав. Не подумай, что я сужу. Ушедших что судить – они уже свой этап прошли.

– Но почему же так случилось?

– Почему… Об этом, Машенька, долго и трудно рассказывать, да и не след пока тебе знать обо всем, обо всех житейских пакостях. Да и попробуй – разберись… Включи-ка свет да почитай для меня вслух… что-нибудь стихами.

4

Маша сидела на диванчике. Она как будто рассматривала свои руки, устало лежавшие на коленях, и настолько она была занята собой, что даже когда Баханов вошел в комнату – не воспринимала его. А он уже от двери увидел на столе раскрытую общую тетрадь со своими записями: помрачнел, нахмурился. Вот кто оказался первым человеком, заглянувшим и сюда – он почему-то был уверен, что Фрида в записи не заглядывала.

«Сколько же она прочла? Страниц тридцать. Ладно хоть не до конца, – быстро рассудил Баханов. – Почерк тяжелый».

Обогащенный и наученный горьким опытом, Баханов наверно никогда не стал бы вести дневниковые или какие-то другие записи, высвечивая для следователя свои дела и мысли. Однако влекло к бумаге, очень влекло, и он писал и не догадывался, что это не просто записи – для информации или для памяти – это одна из форм обыкновенного размышления. Баханов не писал, Баханов письменно думал, поэтому само по себе письмо приносило ему душевное отдохновение. Поначалу он писал и рвал, но в конце концов открестился от страхов – и постоянно что-то писал, записывал, поддерживая тем самым свою умственную деятельность. И это была серьезная часть его духовной жизни: беседы с самим собой… Много уже тетрадей скопилось – и вот одна из них лежала на столе.

Из записей Баханова, что наверно успела прочесть Маша: