Федор

Трезвым Иван редко вспоминал о матери и Вадиме. Никакой особой вины перед ними он не знал, мог объясниться: Вадим во всем и виноват – прокололся, а у меня две девки одна за одной, и уж точно положа руку на сердце писал матери: нет денег, подавай на алименты. Это ведь не крыловские времена – одному четверых кормить. А куда денешься – не галстук же надевать.

Когда же он бывал пьяным, а такое случалось все чаще, Иван нередко впадал в озлобленность или вдруг начинал раскаиваться до слез…

Ничего подобного Вадим не знал, не ведал. Иван для него оставался слабовольным, даже больным человеком, который в страхе трепещет под десницей жены.

Незадолго до смерти, наедине с дочерью, Иван был на редкость взволнован, много горячился и был странно рассудителен:

– Ни одного письма, понимаешь, дочка, я – ни одного письма родному брату, и он ни одного – пока срок тянул. А потом прислал одно. Всего одно, вот оно, здесь – шесть лет ношу. – Отец спешно достал из кармана широкий бумажник – старое письмо было истерто на сгибах. – Ты послушай, нет, ты послушай, как твоего отца… прикладывают: «…удивляюсь, как только тебя носит мать-земля. Если бы я был верующим, то проклял бы тебя за мать перед лицом всевышнего, а так лишь говорю: у меня нет брата, нет!» Вот какой он – Вадим. Как он это лихо – нет брата… А вообще мужик он добрый и справедливый… А что было делать, когда гуманизм особый: всех живьем сгноят, и из детей кровь выжмут. Что я мог, дочка, что! Письма писать – что от писем! Посылки слать – я и вас-то тянул еле-еле. Рубля лишнего во веки не было – милостыню матери подать не мог. Таких-то и времен не было, чтобы человек хлеб выращивал и тут же дох от голода… можно было, можно – воровать, грабить. А вас куда девать! Батьке-то срок дадут, так и дети пропадут. А тут еще все партийные да комсомольцы. У всех песочек-то и посыпался. – Отец ссутулился, насторожился, и точно еж, вздымая иглы, пробежал по комнате взад и вперед. – А потом я наконец понял: Вадим заблуждался. Да, заблуждался! – он театрально вскинул вверх руку и на какое-то время так застыл, затем обессилено сник и заговорил торопливым полушепотом: – Он заблуждался, он пошел на связь с врагами… Как тебе объяснить?.. В связь с провокаторами. Они, гады, и выявляют людей, способных что-то сделать. В их руках все – и они не хотят это все терять… Вот они и придумали зоны-резервации. Туда – а там преступный мир уничтожит сам себя… В связь с картаворотыми входить нельзя. Это мерзавцы, которых просто так уже не одолеешь… И я понял тайну. – Отец заговорил вовсе шепотом. И взгляд его напрягся, будто невидимые ладони накрепко сдавили ему виски. – Надо, дочка, быть, ну, как все, чтобы не выделяться – и разрушать изнутри. Чтобы все – в кучу дерьма превратилось. Вот так только и можно…выжить. А то – герои! – оскалясь, воскликнул отец. – А враг-то не дремлет. Они и погладят, и накормят – да только жрать с отравой дадут!.. Оно понятно, как надо бы. Брату организовать подогрев, мать забрать к себе – вот и сплотились бы. Только как сплачиваться, когда все на развал работает. Мы нужны разъединенные… А Вадим, дочка, путевый мужик. Он и рубаху с себя отдаст; в случае чего, ну, ты его прямо найди – он поймет. Кошки-то меня скребут – вот здесь, в грудях, я может и умру раньше времени из-за этого… Эх, Трубадур, Трубадур… Вот ведь как нас по батькиному благословению— горим бездымным пламенем…

«Ну как мне их рассудить? Мне – их! Откуда мне это знать? И почему я должна знать? И почему это и мое дело? Они поссорились, а я что? Не я же с ними поссорилась. Мало ли что они не поделили…» – беспомощно пыталась ускользнуть Маша.

– Нет, Вадим, я ничего не скажу, – после долгой паузы наконец произнесла она. – Все просто: папе было очень, очень тяжело.

– Может быть – тяжело. А ты оказывается хитрая… и похоже взрослая, – подумал Баханов вслух и поднялся с диванчика: – Пойдем, прогуляемся – у нас душно и накурено.

– Уже ночь.

– Ночь? – он искренне удивился. – Действительно, ночь. Тогда ложись спать, а я схожу… открой форточку.

После мартовской оттепели нахлынули последние морозы, выпал хрусткий снег. Правда, ничем уже нельзя было вытравить из природы запаха весны – запаха яблок, черемухи, запаха леса и земли.