Федор

Маша давно готовилась к тому, чтобы наконец решиться и еще раз спросить о Фриде. Неопытную душу томила пока еще непонятная ей ревность взрослой женщины. И если согласуясь с чувством ревности она не хотела бы даже слышать имени «Фрида», то наивное полудетское любопытство все же перебарывало. И теперь, спросив, Маша, пожалуй, больше всего хотела бы услышать, нет, не брань, но сухое твердое слово Вадима, слово, которое прозвучало бы приговором для той, неверной: «чужая». Да она и есть чужая, свои не уходят… Смешная, ей казалось, что после такого суда она будет счастлива, ведь о ней Вадим так не скажет – она лучше.

– А ты настойчивая. Откуда, спрашиваешь, взялась Фрида… и куда девалась?

Маша видела, как резко изменилось его лицо, в глазах всплыло то непонятное, что так пугало на расстоянии, когда тетки и мать говорили о нем, как о каторжнике, по вине которого могли бы насмерть погибнуть все Юршовы.

– Для тебя, Маша, всюду запретки – лета запретные. Что я тебе скажу, как отвечу – не знаю, нет слов для тебя, твоих слов нет.

– Вадим, я пойму… мне бы важно узнать, откуда она и почему именно она.

Баханов усмехнулся, прикрыл глаза, покачивая головой.

– Связи конечно были, хотя ни клятв, ни заговоров не было, а в общем-то после командировок я доходил, и можно сказать – она меня подобрала.

Ах, юность – так в гневе и заходили крылья ноздрей.

– Тебя – подобрала! Ничего себе – слепого кутенка, чтобы вскормить служебного волкодава! И как ты согласился на это!? Ну и ну – подобрала!..

И удивился дядя, и нахмурился – вот ведь как легко получать подножки! И он подумал, а ведь никто без малого за всю жизнь не критиковал его, не обвинял ни в чем – только оглаживали, за суровую жизнь, за мужество; Баханов как-то всюду умел оставаться в правых… А тут на тебе – и подножка: или отвечай, или заглатывай.

– Видишь, как ты… Значит, говоришь, таких не подбирают? Подбирают, Маша, всяких… И она мне помогла подняться, ну, хотя бы на ноги. Я окончил институт, а теперь вот даже работаю в областной газете… после реабилитации.

– Вадим, – тихо проговорила Маша, – ты не о том. Если бы вы жили, если бы семья, дети – тогда так, тогда понятно. Но ведь вы чужие – разве можно от тебя уходить? От тебя нельзя уходить. А она ушла – почему? И вот ее ты не осудишь. Папу осудил, маму, а ее – нет… А ты говоришь – помогла.

«Вот оно что – неужели этак копали в семье брата? Или же она своими ножками дошла?»

И тогда-то Баханов и вспомнил о той большой идее, о которой они не раз говорили, даже спорили, но говорили и спорили – как об истине, которая существует и которую всего лишь необходимо понять – до которой одни дошли, а другие рано или поздно дойдут. Идея-истина: и отсюда исходила любая неподвластность и неподсудность, отсюда правота и неотвратимость дела. У посвященных истина – все

остальные должны лишь до нее дожить или дойти. У кого же не хватит сил или ума – тот погибнет… И понятно, глобальную идею можно вытеснить только глобальной идеей, если же достойного противопоставления нет – сдайся враг, замри и ляг. Следовательно, наличие одной идеи предполагает разрушение другой.

Поначалу Баханов воспринимал это как недоразумение или индивидуальный каприз, но лишь до того времени, пока не понял, что на восприятии или невосприятии этой истины-идеи строится и держится все – большая и малая политика, вся жизнь вместе с ее национальным и религиозным устремлениями… Вот она о чем спрашивала. Нет, здесь промолчать, здесь и самому не ответить сразу – что к чему, здесь и самому легко заблудиться – какая подсудность…

И он промолчал.

– Маша, Маша, ты по-моему усложняешь – все, поди, проще… Да и как ты, скажем, поймешь, почему женщина уходит от мужчины, почему у них нет детей и вообще на какой основе держится семья, да и мало ли здесь неподступных для тебя вопросов. – И руки развел. И это прозвучало настолько нелепо, что даже Маша на некоторое время опешила – ведь капитуляция!

– Ну что ж, – весело согласилась она, – и я помолчу. А когда разберемся, тогда и договорим… Только ведь напрасно, Трубадур, ты меня за ребеночка дурнесенька принимаешь.

– Как это? Кто Трубадур? А это еще откуда? – удивился Баханов до растерянности, так что и Маша смутилась.

– Да тебя все у нас так звали.

– Трубадуром? – в недоумении переспросил он, уже догадываясь о смысле, который придавался этому слову. – А ты не спрашивала, что значит – Трубадур?

– Когда-то спрашивала, – уже с досадой ответила Маша. – Трубадур – дурь трубит. Глупый, болтун, враг народа…