Федор

– И это главное – враг народа… – Губы что-то беззвучно прошептали, а правая рука невольно потянулась к груди – запнулось, что ли, сердчишко. – Враг народа. Это, Машенька, изумительный ярлык: враг – и народа. Я мог бы, наверно, написать об этом целое исследование. Все по аналогии: жестокий диктатор французской революции подписывался под воззваниями «Марат, друг народа». А у нас целиком народ обозвали врагом народа. Я видел тысячи, миллионы врагов народа – и это в полном комплекте народ: и крестьяне, и рабочие, и интеллигенция, и духовенство – все враги народа. Только вот, в таком-то случае, – а кто же и где же народ? Наверно, десяток Маратов или Троцких – и есть народ. Видишь, какие иезуитские приемы. И попробуй докажи, что ты – не враг народа. И не было ничего более жестокого и чудовищного, чем истребление народа на русской земле – в форме революций, войн и красного или желтого террора. И вот представь: двадцать, тридцать миллионов – враги народа. Да не народ ли это! Силюсь вот разгадать, а не могу – сил не хватает, ума не хватает: как это так могло случиться?

Маша поджала губы.

– А я что-то ненавижу твою Фриду…

– Помилуй, но я не о Фриде говорю…

7

И все-таки Баханов не раз уже думал, что самое разумное в его положении – отправить племянницу домой и постараться навсегда забыть о том, что на земле вообще существуют родственники, забыть и остаться наедине с собой – желание это так-таки и возвращалось, хотя и без прежних лесных фантазий.

«Отправить – и все дела. Ну зачем, зачем все это!? Ведь случись что, меня же и обольют, навяжут нахалку – глазом не моргнешь. Раз уже прокатили, могут и еще. – Но тотчас и возражение – себе возражение: – Господи, да как они могли меня-то прокатить? Кто они, что они? Да они только не поддержали… морально или как там, отвернулись – и все. Ну и что? Что из того, что отвернулись? Или уж после этого и на жизни и на взаимоотношениях крест ставить? Да это же безумие… и матушку не они подтолкнули, уж скорее – я… Все правильно, остается добавить: условия, среда. Вот и расквитаемся с личной совестью… Нет, Вадим, на каждом лежит и личная ответственность за личную жизнь. А как же иначе-то? Не то ведь все и свалим на среду и на соседа… Похоже, что-то здесь есть такое, в чем пока не разобрался – ножки не дошли. Только чувствую, сердце подсказывает, что и я перед братом и Юршовыми виноват – и все мы друг перед другом виноваты…»

Он вошел в комнату – Маша стояла возле открытого шкафа с полотенцем в руках.

– Ты что на меня так смотришь? – строго спросил Баханов.

– Просто смотрю… Вот полотенце, – в тон ему ответила и Маша.

– А что хмуришься, коса на камень? – Кривая усмешка тронула его губы. – Ишь – Ба-ха-ниха.

– Нет, ты хотел сказать – Юршиха.

– Я хотел сказать то, что сказал, – жестко осадил он племянницу и взял из ее рук полотенце.

Болела голова.

Ужинали молча.

Старались даже не смотреть друг на друга.

В полдень следующего дня Баханов неожиданно пришел домой. Был он печален и чувствовал себя так, как если бы накануне был пьяным и теперь не помнил, что говорил, что делал, но чувствовал бы, что и наговорил, и сделал немало дурного.

– Ты в школу?

– Да.

Он сел, закурил, помолчал.

– Я в командировку – дня на два. Деньги в столе.

– Ладно. Я в школу. – Маша вышла, но возвратилась из прихожей: – Теплые носки в нижнем ящике… поддень шерстяную кофту.

Вот так: распорядилась коротко и ушла, точно было ей не шестнадцать, а двадцать шесть и она давно уже хозяйничала в этой комнате.

8

За городом зима еще держалась цепко, хотя уже и в полях снег истощился. Обледенелая большая дорога глянцево отливалась на солнце. Оседали и рушились проселки.

Как будто безвременье царствовало в природе – и это отражалось на людях.

В районном центре снег на улицах превратился в серое месиво. Но для Баханова времен года не существовало, не случайно в редакции говорили, что Баханов сам по себе, а погода – сама по себе. Идет бывало под дождем, по лужам: невозмутим – так должно быть. Человек подневолен. Приучили.

На узкой крутой лестнице, ведущей на второй этаж, пахло вареной картошкой, воняло туалетом и плесенью. По такому запаху и во сне можно определить – районный Дом колхозника.

В просторном коридоре-прихожей пол чист, оттерт или выскоблен. У порога, дымя папиросками, двое мужиков в ожидании переступали с ноги на ногу. Здесь же за столом восседала рабочая администрация: дежурная и горничная – ели вареную картошку с хлебом, сочно прикусывая солеными огурцами.

Поздоровались.

– Мне койку на две ночи, – сказал Баханов.

– Мало ли коек. Вон и люди ждут, местов нету, – продолжая жевать, ответила дежурная. – Нету, переполнены – что-то все к нам едут.

Не сказав ни слова, Баханов поставил на подоконник портфель, который называл баулом, и ушел купить сигарет. Когда же он возвратился, его баул лежал на раскладушке в коридоре.

– Вот, покуда здесь, – пояснила горничная. – Авось к ночи кто-нито и уберется.

Баханов поблагодарил женщин, отдал паспорт и деньги и ушел до ночи.