Федор

Всякий раз, когда Баханов оказывался в ночной час на улице, он непременно спрашивал себя, а за что полюбил этот город? И отвечал: вероятно, за его тишину, за невозмутимое равнодушие ко всему, что происходит в мире, за пределами этого самого города. Иногда казалось, что город с населением в сто пятьдесят тысяч находится одиноко на острове, вдали от политических бурь и событий. Даже то, что уже в десять вечера улицы бывали почти безлюдны, озадачивало и восторгало Баханова… Когда-то, там, он мечтал поселиться отшельником на берегу реки – бакенщиком, или в лесу – лесником, но то был бред страданий, ко всему же оказалось, что за одиночеством не обязательно ехать в лес. Чем больше город, тем безысходнее человек в одиночестве.

Пытаясь представить, что теперь делает Маша, Баханов ждал, когда свет в окне угаснет. Он умел ждать, умел утрачивать чувство времени, умел часами сидеть в приемных и не возмущаться, умел и бытовые сложности и трудности переживать молча, равнодушно, как будто в забытьи. И порой казалось, что его ничем уже нельзя возмутить.

Лишь однажды Фрида видела его в яром гневе – тогда из Верховного Суда РСФСР пришло извещение о реабилитации. Махнув под ноги документ, Баханов так и затоптал его, схватил со стола настольную лампу – об пол. Большой, взлохмаченный, задыхаясь от гнева, он потрясал над головой руками:

– Сволочи!.. За отсутствием состава преступления! А кто мне семерик вернет?! Кто за унижения нечеловеческие ответит?! А здоровье… а мать… а время! Трехмесячная зарплата – советская подачка, цена жизни! – Он ударил кулаком по радиоприемнику, оттолкнул подступившую жену, на кухне вместе с решеткой грохнул на пол тарелки. – Не виновен!.. Нет, я виновен, я защищаю свою виновность – ненавижу узурпаторов и изуверов, лживую и подлую советскую власть! Да будьте вы прокляты, вершители революций и войн, проповедники лжи и насилия!..

А потом он долго сидел неподвижно в комнате: курил и плакал, беспомощный и бесправный. А Фрида смотрела на него со стороны – надменно и бездушно смотрела – и не было в ней ни любви, ни сострадания, была лишь холодная, невоплощенная ненависть, которая, казалось, в сей час и должна воплотиться – и она ждала, грянет!

Свет в окне угас. Баханов побрел по улице.

«Боже мой, сколько было предательства, сколько зла и подлости, на меня поднимали нож… пинали, швыряли, травили собаками, даже плевали в лицо и наступали на лицо ногами, но теперь я как будто всем и все простил. И у негодяя не своя, мол, воля… А вот брату почему-то не простил. Он, может, и погиб преждевременно поэтому. И мать… если бы она дождалась, я простил бы ради нее… Так что – свою шкуру берег? А может боялся за детей, знает, каково без отца… неужели и я поступил бы тоже так? Как – так?» – Баханов не в первый раз возвращался к этим мыслям, и если сердцем он часто приходил к пониманию и по-своему к прощению, то сознание восставало против. Нет, – возражал рассудок.

Однако теперь-то ведь иное дело: Баханов не мог представить брата самодовольным или подлым.

Брата нет, брат безразличен к земному, для него земное – исчерпано… Судить легко, потому что он брат – и требования к нему двойные. Все грешки – как на ладони, да еще ведь и себя надо обелить, стало быть, и свои грешки переложить на брата… Чужая-то душа – потемки. А тут и душа своя, родная – опять же вся она на ладони. Суди да суди, вроде и самому легче – ты-то неподсуден, сам судишь, значит, прав, и все-то у брата не так, шиворот-навыворот, и каждая соринка в глазу, а кажется – и в своем глазу. Осуди – и не будет. Вот и судим своих в тристрого, надоедливо судим: жена мужа, муж жену, брат брата, родители детей, дети родителей, потому что все свои, потому что все на глазах – и грешки в ладонях.

Иное дело чужие: с одной стороны сокрыто, с другой – безразлично. Да и как судить? Чужой. Скажет он тебе: пошел вон – и умоешься. Да и не в этом дело, а в том, что чужой-то рядом обычно по нужде или по расчету. А зачем же ему нужду усугублять или свой же расчет рушить? Не лучше ли потерпеть – было бы дело, а уж как там… Ведь не зря же мастера говорят: цель оправдывает средства, когда человек – средство, тем более, человек – чужой.

«Ему было тяжело… Не по годам взрослая, она все понимает. А как бы она поступила? – Баханов точно споткнулся, неожиданно подумав: – Интересно, а почему она убежала из дома? И я до сих пор не спросил ее об этом… А как точно она заметила: всех судишь, только Фрида у тебя не подлежит суду… И верно – неподсудная. Фрида, Фрида – особая статья в моей жизни…»

6