Фельдмаршал должен умереть

«Пытается выяснить: прибыли мы одни или поместье уже оцеплено, – расшифровал его интерес к окрестному пейзажу Бургдорф. – Всё-таки чувствует Лис Пустыни, что попал в западню, чувствует!» – злорадно определил он.

– Понимаю, что только что завершилась чистка командного состава, – неожиданно заговорил Роммель, так и не получив правдоподобных разъяснений адъютанта фюрера по поводу своего визита. – Взаимная подозрительность и недоверие, подогревать которые призваны, кроме всего прочего, ещё и слишком затянувшиеся во времени заседания Суда чести… Тем не менее, я и сам уже хотел обратиться к Кейтелю, а при необходимости и к фюреру с предложением рассмотреть вопрос о моём новом назначении.

Майзель вопросительно взглянул на Бургдорфа, но тот мрачно изучал узоры напольного ковра. Прибывая сюда, Бургдорф твёрдо был намерен сразу же предложить Роммелю ампулу с «малиново-жасминным» ядом, причем сделать это прямо здесь, в его доме. Но теперь почувствовал, что делать это сразу же, с наскока, действительно было бы слишком уж не по-людски. Если только в предложении раскусить ампулу с ядом вообще можно усмотреть нечто человеческое. В конце концов фельдмаршал принял их как истинный хозяин. Пусть в меру сдержанно и в меру радушно, но всё же принял и даже угостил. А тут ещё на первом этаже вновь послышался гортанный женский голос, очевидно, принадлежавший жене фельдмаршала Люции-Марии Роммель, которую Эрвин предусмотрительно попросил не присутствовать при их военно-полевых беседах.

– Вот вы заговорили о Суде чести, господин фельдмаршал, – самым нелепым образом ворвался в размышления Бургдорфа голос Майзеля. Двух рюмок коньяку всегда было достаточно, чтобы Майзель почувствовал себя невыслушанным Цицероном. – Понимаю: армейская солидарность. Как генералу, мне это понятно. Но вместе с тем… Если исходить из общих положений армейской присяги и офицерской чести… Вы не могли не заметить… – зачастил он, прерывая фразы буквально на полуслове и забывая о том, что каждая из них должна содержать какую-то мысль. – Скольким генералам и даже отдельным фельдмаршалам пришлось предстать… Вместо того, чтобы единым фронтом… Фюрер поражен тем, как много предательства… И наши, да, наши враги, которые только и ждут… И в результате всеобщего заговора – путч, затеянный генералом Фроммом…

– Фромм никакого путча не затевал, – не спеша возразил Роммель, вертя между пальцами ножку коньячной рюмки. – Не он был организатором покушения, вам пора бы уже понять это.

– Однако многие факты… И потом, как быть?..

– Фромм вообще не способен был что-либо организовать, – резко возразил Роммель. – К тому же беспредельно труслив. Вспомните, как он принялся истреблять людей из своего окружения, когда почувствовал, что путч, затеянный генералами Ольбрихтом и Беком, провалился. Фромм всего лишь жертва. Он – вечная жертва всего на свете: заговора, войны, собственных амбиций и собственной нерешительности, подчас граничащей с трусостью.

– И с трусостью – тоже, – попытался Бургдорф взять инициативу в свои руки, но Майзель не позволил ему этого. Залпом опустошив очередную рюмку, он вновь предался своему красноречию:

– Я понимаю, что это весьма… Но если исходить из сути… Что, на мой взгляд… Честь – в её философско-патриотическом ореоле… – Концовки фраз и на трезвую голову давались Майзелю с огромным трудом, поэтому он предпочитал довольствоваться их огрызками, которыми мог сыпать часами, как нерасколотыми орехами, совершенно не заботясь о том, как их воспринимают слушатели. – Перед нами прошли имена… Генералы и фельдмаршалы… Витцлебен, Гёппнер, Бек. Мужество? Да, господа, но позволю себе заметить… В то время, когда от германского народа и, в частности, от Суда чести…

– Да замолчите вы наконец, Майзель?! – презрительно осклабился Бургдорф. – Что вы заладили со своим Судом чести, представая перед нами ангелом непорочности?

– Но ведь именно вас, фельдмаршал Роммель, заговорщики видели в качестве наиболее вероятного вождя нации после того, как фюрер погибнет, – вдруг обрёл способность логично излагать свои мысли генерал Майзель. – Именно вас заговорщики считали наиболее достойным преемником фюрера. Разве не так?!

19

Мария-Виктория погасила свет и широко распахнула окно спальни.

Десять-пятнадцать минут, которые она обычно проводила перед сном, вот так, у окна, глядя на залив, посреди которого таинственной пирамидальностью восставали очертания Скалы Любви, чем-то напоминали вечернюю молитву, не знавшую, впрочем, ни покаяния за неправедно прожитый день, ни мольбы о благополучии в дне грядущем. Ибо, как всякая молитва надежды и многотерпения, была она небогобоязненной и бессловесной.

Ветер, еще несколько минут назад упорно прорывавшийся со стороны гор, неожиданно утих, и над бухтой «Орнезия» воцарился величественный, поистине королевский штиль, мгновенно примиривший гладь моря с блаженством поднебесья и подаривший всяк обитавшему на сих берегах еще одну чарующую лигурийскую ночь.