Фельдмаршал в бубенцах

— Пеппо! — заревел он, то ли действительно надеясь дозваться, то ли просто выплескивая в этом вопле усталость, отчаяние и безысходность этих бесконечных суток. — Пеппо, брат! Пеппо!

— Служивый… Эй, да будет орать, вашблагородь… — смущенно раздался из-за спины простуженный голос.

Годелот обернулся: позади стоял оборванный рыбак, такой морщинистый и смуглый, что даже смятенному шотландцу невольно почудился запах коптильни.

— Ты это, — пробасил он, откашливаясь, — брата, штоль, ищешь?

— Да, — глухо отрезал шотландец. Рыбак стянул с головы драную шляпу и хмуро посмотрел куда-то вбок, отчего у юноши нехорошо захолодело внутри.

— Это… ты погоди горевать, служивый. Может, то и не он… — пробормотал рыбак.

Годелот шагнул к нему и схватил за грудки, сгребая ткань грязной рубахи.

— Где?! — прорычал он, а рыбак бегло перекрестился:

— Да это… тута… мертвяка приливом вынесло… Нехороший мертвяк. Глаза завязаны. Эвон парни хлопочут. Поди, штоль, глянь.

Годелот ощутил, как подкосились ноги. Он оттолкнул рыбака и рванулся к прибрежным камням, вклинился в неказистую группку мужчин, разом замолчавших, будто от выстрела, и замер, глядя на распростертое на камнях тело. В полной тишине опустился на колени.

— Пеппо?.. — прошептал он полувопросительно, словно боясь разбудить друга. — Пеппо…

Протянул руку и сжал холодную ладонь, все так же ошеломленно глядя в синевато-бледное лицо с глухой черной повязкой на глазах. Потом перевел взгляд на пальцы. Ногти были содраны до живой плоти. На камнях виднелись кровавые пятна, уже успевшие подсохнуть за время отлива. Сам собой вдруг всплыл в памяти тот жаркий июньский день и заросли бурьяна. Как же давно это было…

— Пеппо! — позвал он требовательнее и вдруг, сбрасывая оцепенение, рванулся к другу, обхватил его шею под челюстями и принялся искать биение пульса. — Пеппо! Да отойдите все к лешему, чего пялитесь! — Черта с два, — бормотал Годелот, растирая ледяные руки, — черта с два ты сдохнешь, слышишь?! Попробуй только сдаться. Да ладно, ну… Ты не такой. Ты не можешь загнуться от ложки соленой воды в глотке. Ты же сам выбрался на камни. Даже не думай сейчас являться на тот свет. Полковник сперва тебе всыплет, а потом и ко мне пожалует. Ну же, брат… — Он шептал этот вздор, чувствуя, как слова застревают в пересохшем горле и соль шершавыми комочками скатывается в ладонях. — Пеппо! — зарычал шотландец, приходя в неистовство. — Пеппо, черт бы тебя подрал!

Он наотмашь ударил друга по щеке, а потом снова, уже не пытаясь дозваться, лишь охваченный слепым отчаянием. Потеряв самообладание, замахнулся в третий раз, как вдруг послышался хриплый кашель. Годелот застыл в нелепой позе с занесенной для пощечины рукой, а Пеппо повернул голову и царапнул пальцами по груди, будто сбрасывая что-то душащее.

— Лотте… — пробормотал он.

Шотландец выдохнул, опуская руку и обхватывая ладонями голову. От накатившего облегчения заныли виски.

— Господи… — пробормотал он. — Пеппо… Ты жив, мерзавец, слава богу.

Пеппо с трудом приподнялся на локтях, неуверенно поднял руку с израненными пальцами, словно ища что-то в пустоте, и снова уронил. Затем провел ладонью по камзолу.

— Пуговицы. Их было шесть. — В невнятном голосе прозвучала озабоченность. — А теперь четыре. Где еще две?

— Что? — Годелот встряхнул головой и нахмурился. — Какие пуговицы?

Но падуанец не слышал. Он продолжал ощупывать камзол, застревая пальцами в прорехах, выдергивая нитки, раз за разом пересчитывая пуговицы и что-то бормоча. Годелот смотрел на него в молчаливом оцепенении. А Пеппо вдруг коснулся щеки и поморщился.

— Какого черта ты мне врезал? — вдруг спросил он совершенно обычным тоном, будто в голове его щелкнула какая-то незримая шестеренка.

Солдат, все еще не отряхнувший смятения, огрызнулся:

— Я тебе еще не так врежу! — Он грубо схватил друга за плечи и до хруста сжал. — Пеппо, что с тобой? Ты ранен? Встать сможешь? Да что здесь вообще, ко всем чертям…

Юноша сумбурно спрашивал о чем-то еще, не дожидаясь ответов, встряхивая друга за плечи, глотая слова, а Пеппо вдруг тоже медленно сжал его плечо.

— Лотте, успокойся, — мягко и отстраненно произнес он, — я цел. Только холодно.

А Годелот вдруг ощутил, что ему становится уже совсем не по себе… Это спокойное прохладное немногословие было еще более неестественным, чем недавний бред о пуговицах. И на миг ему почти показалось, что он обознался. Что этот бесстрастный человек в мокром камзоле — вовсе не Пеппо, а какой-то чужой страшноватый тип, до которого он бессмысленно пытается дозваться дорогим именем. Это чувство было таким выворачивающе-жутким, что в Годелоте, как всегда в моменты страха, проснулось бешенство.

— А мне наплевать, что тебе холодно! — рявкнул он. — Зачем ты сюда притащился, безмозглый идиот? Ты в кои-то веки был в безопасности!

Пеппо равнодушно пожал плечами.

— Ты меня позвал. Значит, я был тебе нужен.

Но Годелоту было не до аргументов. Злость клокотала в нем, перекипая через край усталого разума.