Фельдмаршал в бубенцах

— И не надо. — Пеппо залпом допил вино и отставил кружку. — Никому не надо знать, как голову протыкают горящим факелом. — Он потряс кувшин и разочарованно поморщился. — Поздно о чем-то жалеть, брат. Все закончилось, и можно попытаться жить дальше. Только вот самого главного я не сумел. Он ушел. Вместе с Флейтой. Он совершенно сумасшедший, Лотте, и один дьявол знает, что он теперь наворотит. Я пытался хотя бы повредить Флейту, если не убить эту сволочь. Но Флейта цела. И хуже всего, что она слушается его.

Годелот нахмурился, усилием пытаясь вернуть себе ясность мыслей.

— Пеппо, — проговорил он глухо, — он не ушел. Вот, возьми. Это твое.

Оружейник секунду сидел неподвижно. А потом несмело стянул повязку на лоб. Годелот протягивал ему тонкую тростинку с тремя блестящими кольцами. Пеппо вытянул руку и осторожно коснулся пальцами старинного темного дерева.

— Это она? — неверяще пробормотал он.

— Да, — просто ответил шотландец, — красивая, ей-богу. И такая безобидная с виду…

Пеппо бережно взял Флейту кончиками пальцев, невесомо проводя по ней второй рукой.

— Теплая, — прошептал он, — как живая… — И вскинул голову, вдруг бледнея. — А он? Он жив?

— Не знаю, — отрезал Годелот. — Из всей этой безумной истории я понял одно: ты был прав. Флейте нельзя находиться в слабых руках. Только вот тут-то незадача: руки остались всего одни. И поэтому ты не вправе ныть о мире, который слишком велик и сложен. Не вправе жаловаться, что ты недостаточно силен, добр или честен. У тебя нет выбора, Пеппо. Тебе придется стать таким, как надо. Как хочешь, но придется. Ты отвечаешь за эту жуткую вещицу, и переложить ее тебе не на кого. Так что все жалобы сегодня, брат. А завтра начинается новая жизнь.

Глава 31. Эта проклятая новая жизнь

Полотно прильнуло к ране, жадно напитываясь гниющей кровью. Кривой клюв пинцета нырнул в зев разверстой плоти, вытягивая желто-красный комок спутанных ниток, и пациент надсадно захрипел, прокусив губу. Паолина, стоящая у койки на коленях, сосредоточенно прошептала:

— Еще немного. Потерпите…

Этого человека привезли час назад. Рваная рана на его бедре уже успела воспалиться, полная соломинок и клочьев одежды.

Девушка отбросила пинцет в таз, взяла медный ковшик и полила рану отваром ивовой коры.

— Чисто, сестра Стелла, можно шить, — проговорила она, осушая рану новым куском полотна.

— Вот и славно, — кивнула монахиня, промокая лоб раненого. Потом, засучив рукава, села на низкую скамейку у койки и придвинула к себе миску, где уже лежала игла и завиток конского волоса. — Прибери, Паолина, — указала она на таз. И понизила голос: — И настойки подай. Сильно мается.

«Настойкой» в госпитальном жаргоне стыдливо именовался самогон, выдержанный на сборе трав и применявшийся монахинями тогда, когда пациенту было особенно тяжко переносить болезненную процедуру вроде наложения швов или удаления из раны осколков кости.

— Сию минуту, сестра!

Прислужница подхватила таз и торопливо вышла за дверь. Но у самой кладовой ее окликнула одна из монахинь:

— Паолина! Поспешай в осмотровую, тебя сестра Юлиана зовет! Говорит, раненого привезли, каких ты еще не видела, хочет тебя наставить. А за тебя я тут похлопочу.

Девушка мысленно закатила глаза: она надеялась, что сестра Стелла разрешит ей самой наложить пару швов. А наставница, несомненно, зовет ее неспроста, и сейчас ей покажут что-то особенно тошнотворное или ужасающее.

— Сию минуту… — проворчала она и сорвала окровавленный фартук.

Осмотровый зал был низким светлым помещением на первом этаже. Посреди него стоял массивный стол, от которого уходили в пол желобки для стока крови и воды, отчего зал порядком напоминал пыточный застенок.

Когда Паолина прошмыгнула в тяжелую дверь, у стола уже высилась сестра Юлиана в переднике и с засученными рукавами. На столе виднелся неподвижно распростертый человек. Он дышал короткими рывками, словно воздух был пригоден для дыхания лишь одну секунду из четырех и он боялся упустить эту особую секунду.

Паолина подошла ближе, повинуясь непреклонному кивку наставницы. Пациент был немолод, грязен и оборван. Пот тек по лицу неестественного желто-серого цвета, обрисовывая набухшие на висках вены, заливаясь за воротник и путаясь прозрачными каплями в слипшихся седых волосах.

С края стола свисала кисть руки, и прислужница вдруг заметила, что эта холеная белая рука в пене грязных обтрепанных оборок рукава совсем не подходит к жалкому облику раненого. А сестра Юлиана, уже расстегнувшая на пациенте камзол и исподнюю рубаху, бесстрастно начала пояснения: