Фельдмаршал в бубенцах

Это было безукоризненно. Даже строгая донна Кьяри, матушка Паолины, впечатлилась бы таким подходом. Но девушка вдруг ощутила, как защипало глаза, а внутри вдруг разверзлась какая-то тошная и холодная дыра, словно ее прямо сейчас собирались лишить чего-то невероятно важного, без чего все прочее было бессмысленным и бесполезным.

Она рывком освободилась из его рук.

— Тогда не надо ничего обещать! И верность мне блюсти не надо, слышишь? Если вернешься — так вернись сам, а не потому, что совесть заедает!

Даже в темноте было видно, как его лицо передернулось, и Паолина на миг почувствовала, что незаслуженно причинила ему боль. Но Пеппо лишь сухо кивнул:

— Как скажешь.

…Больше они об этом не говорили. Утром сестра Оделия с безжалостным педантизмом укладывала Паолине волосы, вещая, что в отчий дом та должна прибыть «как подлинная венецианская барышня». Девушка послушно улыбалась, чувствуя внутри холодный скользкий камень и уже предвидя гробовое тягостное молчание всю дорогу.

Но карета неслась по тракту, и Паолина вскоре стала узнавать родные места. Невольно забылись все тревоги, и она радостно припала к окну кареты, без умолку рассказывая сестре Оделии о каждом мостике и каждой часовне, попадавшихся на пути.

После полудня экипаж подъехал к воротам Гуэрче. Бессменный сторож, седой и насквозь пропитой, гаркнул:

— Паолина, детка! Вернулась!

И это безыскусное приветствие сразу убедило девушку в том, во что ей до сих пор так и не удавалось поверить. Ее действительно были готовы принять.

Потом начался какой-то неистовый сумбур. Односельчане сбежались поглазеть, как Паолина в сопровождении монахини выходит из кареты. И сотни глаз, и рокот голосов окружили ее душным кольцом, в которое вдруг прорвался отчаянный крик:

— Паолина, дочка!

Девушка увидела, как сквозь толпу пробивается мать, постаревшая и почти седая. Донна Кьяри рыдала, обнимая вернувшуюся дочь, отец гулко всхлипывал, ероша бороду, чьи-то руки ласково проводили по плечам, чей-то голос недоуменно фыркнул:

— И чего так разливаются? Вернулась, ни дать ни взять столичная штучка…

Сестра Оделия, шмыгая носом, украдкой промокая глаза краем велона и терзая четки, протолкнулась обратно к карете, где стоял Пеппо, пряча глаза от яркого солнца.

— А ты подручным кучера прикинуться решил? — прогнусавила она.

— Ни к чему лишние сплетни разводить, — отрезал оружейник, и его голос предательски дрогнул.

— И то верно… — вздохнула монахиня.

А к ним уже спешила Паолина, едва вырвавшаяся из рук родителей.

— Сестра Оделия… А как же… Пеппо… — залепетала она, совершенно смятенная.

Монахиня, уже вернувшая себе подобающий вид, обняла подопечную и перекрестила:

— Мне обратно пора, милая. Сама ж знаешь, какие у нас порядки. Благослови тебя Господь, детка.

И хлопотливо полезла обратно в карету. Паолина осталась лицом к лицу с Пеппо и вдруг словно впервые поняла, что он действительно сейчас уедет. Она уже набрала воздуха, чтобы что-то сказать. Что-то такое важное, особенное. Ведь она так и не поблагодарила его. Так и не ответила на все, сказанное им вчера. И вообще наговорила немало такого, чего совсем не стоило говорить.

А Пеппо лишь поклонился, как тогда, в тот бесконечно далекий ярмарочный день. Посмотрел ей в глаза, все так же прищуриваясь.

— Я вернусь, — просто сказал он, берясь за ручку дверцы экипажа.

Глава 33. Будьте прощены

Есть не хотелось. Спать тоже. Никого не хотелось видеть или слышать. Не хотелось совершенно ничего.

Герцогиня Фонци безучастно смотрела в окно. На черепичной крыше копошились голуби. Они то неуклюже бродили по ржаво-бордовым чешуям черепицы, мокрым от ночного дождя, то взмахивали крыльями, на миг ослепляя герцогиню их белоснежной изнанкой. За спиной Лазарии бесшумно сновала горничная, только что закончившая сложную процедуру переоблачения хозяйки и отпустившая лакеев.

— Моя синьора, что вам угодно откушать в обед? — почтительно склонилась она к плечу герцогини.

— Ничего. Уйдите, — односложно отрезала Фонци.

Горничная знала свое дело. Она снова отвесила поклон и исчезла, давно привычная к хозяйским перепадам настроения. Лазария же вернулась к голубиной суете.

…Это были нескончаемые часы, дни, недели холодного и тошного бесчувствия, будто мертвецкое опьянение, застигшее на заснеженной обочине. Уже минул месяц со дня гибели полковника Орсо, а герцогиня все еще порой ожидала услышать на лестнице четкую поступь его сапог и несколько раз порывалась послать за ним лакея.

О смерти кондотьера ей доложил Ромоло, такой прямой и бледный, словно капитан удерживал под камзолом горсть осколков хрусталя. Лазария долго молчала, а потом сухо промолвила:

— Сади… тесь, Ромоло. Мне трудно… смотреть на вас… снизу. Рассказывайте… как это слу… чилось. И боже упаси вас… врать.

Капитан, вымуштрованный доктором Бениньо, привык подбирать для герцогини слова намного тщательнее, чем для молитвы. Но сейчас он покорно сел перед нанимательницей и завел подробный рассказ, не упуская и того, что слышал от рядового Мак-Рорка, сыгравшего в этой истории такую нелепую и драматическую роль.