Фельдмаршал в бубенцах

Однако и это было не главным. Пеппо уверил ее, что все уже улажено и ей не о чем тревожиться. Но он так и не ответил на тот, самый важный вопрос: что теперь будет? И Паолина запирала эти мысли на задворках разума, напоминая себе, что все и так слишком радужно, чтоб испытывать судьбу новыми и новыми желаниями и тревогами.

Наступили последние дни перед отъездом. И девушка вдруг неожиданно для себя поняла, что уходит из госпиталя без всяких душевных струпьев и с чувством благодарности.

Она простилась с пациентами, удивленно осознавая, что многие из этих людей стали ей близки в неустанной заботе о них. Она расцеловалась с сестрами, порой такими суровыми и желчными, которые сейчас наперебой осеняли ее крестным знамением и благословляли. А вечером Паолина робко постучалась в кабинет сестры Юлианы, плохо представляя, что собирается сказать.

— Входите, — раздался холодный голос изнутри.

Девушка толкнула дверь. Монахиня сидела за столом, кропотливо составляя рецепты. Она подняла глаза на вошедшую.

— А, Паолина. Ты должным образом передала свои обязанности сестре Марте? — сухо и деловито спросила она.

Прислужница привычно стушевалась. Откашлялась и тихо проговорила:

— Да, все сделала, как вы велели, сестра. Я пришла попрощаться. И… поблагодарить вас за науку.

Сестра Юлиана внимательнее поглядела на бывшую подчиненную и отложила перо.

— Наука… — задумчиво проговорила она. — Сядь, не стой истуканом.

Паолина приблизилась к столу и опустилась на жесткий стул. А наставница захлопнула крышку чернильницы, откидываясь на спинку деревянного кресла, и девушке впервые показалось, что у несгибаемой монахини ноет уставшая спина и ей нестерпимо хочется потянуться.

— Науке можно обучиться и дома, сидя у очага, — спокойно промолвила сестра Юлиана. — Я тебе напоследок другое сказать хочу. Ты сейчас многое начнешь заново. Это всегда непросто. Но послушай меня, девочка. Не бойся жизни. Не бойся принимать решения, которые никто не одобрит. Не бойся любить то, что не любят твои родные. Не бойся ни страдать, ни плакать. Я в свое время не знала этого. И я побоялась начать жизнь заново, все потеряв. Я спряталась здесь, надеясь, что покой монастыря укроет меня от новых печалей. Оно, конечно, так и вышло. Землю, на которую брошен щит, ни дождь не мочит, ни град не хлещет, ни солнце не жжет. Только ничего, кроме плесени, на ней уже не вырастет.

Монахиня отвернулась и долго смотрела в темное окно. А потом встала и перекрестила Паолину широким крестом.

— Живи, слышишь? — тихим незнакомым голосом отсекла она. — Живи. А теперь ступай отсюда, тебе поспать нужно. И еще… Если захочешь вернуться — я всегда тебя приму. Не забудь.

* * *

В наемной карете было прохладно, и девушка куталась в плащ Пеппо, неотрывно глядя в окно. На сиденье напротив уютно дремала сестра Оделия, отряженная аббатисой сопровождать бывшую прислужницу «приличия ради».

Поездка походила на сон. Право, Паолина никогда не понимала, кто и почему выдумал глупое выражение «Счастлива, словно во сне». Сама она никогда не бывала во сне как-то по-особому счастлива или несчастна, однако, просыпаясь, всегда помнила присущий снам налет нелепости.

Вот и сейчас она настойчиво пыталась радоваться предстоящему возвращению домой. И ярко светило осеннее солнце, и покрытые лесом холмы багровели глазурью осенних красок, и темно-синее платье, сшитое для нее сестрой Стеллой, ласкало взгляд, и лошади быстро неслись вперед. Только на всем этом лежал тот самый отпечаток несуразности. А прямо в горле горьким комком стояло чувство, будто она делает что-то совсем не то и не так.

Слева от Паолины сидел незнакомец, еще вчера бывший ее Лукавым. Он молчал, то и дело украдкой смотрел на нее, но, встречаясь с ней взглядом, отводил глаза и снова молчал. Первые мили Паолина еще восторженно щебетала, упоенная дорогой, новым платьем и сиянием солнечного дня. Но Пеппо, отчего-то мрачный и рассеянный, отвечал односложно, и вскоре она поникла, обмороженная этим непривычным безразличием.

На ночлег остановились на постоялом дворе, и Паолина ощутила себя ребенком, впервые попавшим на ярмарку, так непривычно шумно и просторно было вокруг. Больше всего ее позабавило, что сестра Оделия к ужину попросила принести вина, а на удивленный взгляд подопечной заговорщицки ухмыльнулась:

— Да что ж я, других хуже? В кои-то веки развеяться довелось, так сам Господь велел радоваться и щедрость его славить.

Уже спустилась ночь, и пожилая монахиня, слегка невнятно помолившись на ночь, удалилась на покой. Паолине же не спалось, и она вышла в деревянную крытую галерею, окольцовывающую второй этаж траттории. Сверчки истошно заливались в густых кустах заднего двора, откуда-то доносился нетрезвый смех подгулявших постояльцев, луна во второй четверти серебрила верхушки леса вдоль тракта.