Фельдмаршал в бубенцах

Мать Доротея вывела прислужницу в коридор и без всяких церемоний села на сундук, кивком приглашая девушку сесть рядом. Паолина осторожно подчинилась, все больше настораживаясь. А аббатиса некоторое время смотрела на подопечную молча, будто ища в ней перемены. Затем спокойно спросила:

— Я так давно не видела тебя. Как ты?

— Благодарю, все благополучно, — сдержанно ответила прислужница. Мать Доротея покачала головой:

— Мне нужен честный ответ, а не светский.

— А я и не лукавлю. — Паолина, хмурясь, опустила глаза.

Но настоятельница смотрела на нее все так же пристально и пытливо.

— Возможно. Но ты изменилась. А я за столько времени не удосужилась повидаться с тобой. Сестры говорят, ты очень усердна и показываешь изумительную остропонятливость в науке. Это замечательно, но у меня уже есть Юлиана. Безупречная, надежная и почти мертвая внутри. Я не понимала этого раньше, но сейчас знаю: в свое время я не сумела ей помочь. Мне не хватило чуткости. И я боюсь повторить свою ошибку. Потому и прошу искренности, а не любезности.

Паолина помолчала, глядя куда-то в угол. Потом перевела глаза на аббатису:

— Я не понимаю вас, матушка, — сухо и спокойно отрезала она. — Если на меня нет нареканий даже от сестры Юлианы, что еще вам угодно услышать?

Настоятельница неторопливо спросила:

— Если бы сейчас я предложила тебе выбирать, где жить и что делать дальше, что бы ты выбрала?

— Остаться здесь и учиться, — без колебаний ответила Паолина.

Мать Доротея придвинулась чуть ближе и произнесла очень медленно и очень ровно:

— А если я предложу тебе вернуться в мир?

В лице Паолины что-то дрогнуло, губы слегка побледнели. Но она снова ответила не задумываясь:

— Мне нечего делать в миру. А здесь я нужна.

Аббатиса чуть нахмурилась:

— Тебе едва шестнадцать. Жизнь может многое тебе предложить.

А Паолина вдруг вскочила на ноги и заговорила стремительным речитативом:

— Матушка… Зачем вы меня мучаете? Вы же сами все знаете! Как бы я ни горевала о родителях, мне пути назад нет. В моей деревне меня уже никогда не примут. А мир… Он огромный, пустой, холодный! Мне нечего там искать! И некого! А здесь… Здесь мне хорошо, спокойно. И здесь я могу верить, что…

Она осеклась, тяжело дыша и закусывая дрожащую губу. Мать Доротея тоже поднялась с сундука:

— Здесь ты можешь верить, что Джузеппе жив. Я верно поняла тебя?

Паолина не ответила, только крепче сжала губы, унимая их дрожь. А настоятельница коротко приказала:

— Сними фартук да ступай в мой кабинет.

С этими словами она развернулась и все так же неспешно двинулась прочь по коридору. Паолина еще минуту смотрела ей вслед. А потом сняла грязный фартук, поколебавшись, повесила его на фонарный крюк и пошла вслед за аббатисой. Милая, добрая матушка Доротея… К чему был этот странный разговор? Что вы пытались проверить? Неужели вы думаете, что после кинжального языка сестры Юлианы вы еще сумеете застать меня врасплох?

Паолина пересекла двор, залитый неярким осенним солнцем, толкнула хорошо знакомую дверь и вдруг поняла, как давно не входила сюда, раз даже тяжелый запах, стоящий в передней, опять хлестнул по нервам.

Уже в длинном коридоре, ведущем к кабинету аббатисы, она замедлила шаги, вновь ощутив подступившую неуверенность. Но выучка сестры Юлианы, не терпевшей, когда званная к ней Паолина заставляла себя ждать, оказалась сильнее. Коротко постучав, прислужница нажала на створку двери и вошла.

Матери Доротеи в кабинете не оказалось. Хуже того, у окна спиной ко входу стоял какой-то долговязый тип в черном камзоле. Паолина несмело шагнула назад, оглядываясь.

А тип обернулся на звук открывшейся двери.

* * *

Он не представлял ее себе. Ни разу, даже на краткий миг не пытался вызвать перед своими едва воскресшими, неискушенными глазами хотя бы очертания ее облика.

Ее было слишком много, чтоб объять в одном образе. Сложить в один тесный человеческий ларчик теплый взгляд, пугливый, будто синичка на оконном переплете, и сухость маленьких ладоней, и целомудренный шелест рясы, и бесстыдную чувственность тяжелых кос, и вплетавшийся в смесь щелока и ладана томительно-горьковатый запах.

А сейчас она стояла на пороге, беспомощно держась за дверное кольцо, и он понимал: ее намного больше. Она заполняла собой весь этот миг, слишком хрупкая для глухого монашеского облачения, слишком черноглазая для тонкого бледного лица, слишком далекая для пяти шагов, разделявших их…

…Он был жив. Он был здесь, и на сей раз она точно знала: это наяву. Он слишком изменился со дня их последней встречи, чтобы ей это могло присниться с такой нелепой точностью. Только отчего он молчит? И почему смотрит на нее с таким беспомощным и ошеломленным видом?

Пеппо так и не нашел слов, только еще больше растерялся, когда Паолина вдруг рвано всхлипнула. Шагнула вперед, закрывая за собой дверь и прижимаясь к ней спиной.

— Господи, — прошептала она, и по щекам полились слезы, — какая же я дура… Пеппо, ты… ты видишь.