Фельдмаршал в бубенцах

Странно, как незначительны порой оказываются сложнейшие вещи по сравнению с простейшими. Сотни монастырских условностей, девических ограничений и приличий всех мастей были для Паолины в тот миг не дороже разбитой миски. Она несмело двинулась навстречу Лукавому, прижалась лбом к черному камзолу и замерла, чувствуя, как подрагивающие ладони осторожно ложатся на ее плечи, будто боясь, что она сейчас оттолкнет его.

Потом они оба что-то сумбурно говорили, жадно выспрашивали какую-то чушь, не дожидаясь ответов, перебивая друг друга и забывая о куда более важных вещах. А мать Доротея все не шла, словно не было ничего естественней и правильней, чем прислужница с дурной репутацией, рыдающая в объятиях вора-карманника прямо в ее кабинете…

Раздался удар колокола, и Паолина вздрогнула, отстраняясь от Пеппо. Огляделась, точно не помня, как попала в этот кабинет. Волшебство момента истаяло, возвращая ее в будничный и прозаический мир.

— Погоди, — пробормотала она, утирая глаза и переводя дыхание, — я… сейчас. — Потом медленно подняла взгляд. — Что… теперь будет?

Это прозвучало настолько ребячески, что Паолине самой стало неловко от этой глупой фразы. Но Пеппо вдруг нахмурился, глубоко вдыхая и чуть нервно сглатывая, как делала она сама, являясь к сестре Юлиане на проверку выученного урока.

— Паолина, — скованно вымолвил он, — я только что говорил с матерью Доротеей. Она сказала мне, что ты еще не приняла обетов. Словом… — Юноша запнулся, покусывая губы, и решительно закончил: — Я пришел за тобой. Я… хочу забрать тебя отсюда.

Девушка недоуменно отступила на шаг.

— Как забрать? Куда?.. — пробормотала она.

А Пеппо, будто пройдя самый сложный барьер, уже спокойнее пояснил:

— Два дня назад я был в Гуэрче. Я все исправил. Ты можешь вернуться домой.

Паолина помолчала. А затем проговорила так же спокойно:

— В Гуэрче? Но я не хочу.

В лице Пеппо отразилось легкое замешательство.

— Я не объяснил. Ты можешь приехать в Гуэрче, никого не опасаясь. Никто не вспомнит, сколько времени ты отсутствовала и почему. Я знаю, это звучит не слишком убедительно, но…

— Меня не нужно убеждать, — перебила девушка, — я верю тебе и так. Не знаю, что ты затеял, но ты всегда мог то, что не могут другие. Значит, смог и сейчас. Я просто не хочу возвращаться в Гуэрче.

— Мне казалось, ты скучаешь по дому, — мягко проговорил он.

Паолина глубоко вздохнула — ей было заметно не по себе:

— Да, я скучаю, — хмуро признала она, — и я не представляю, что пережили за эти месяцы мои родители. Но… я больше не могу жить среди этих людей, Пеппо. Пусть даже они не помнят, что сделали со мной. Но я это помню.

— Я понимаю, — коротко ответил оружейник.

Да, он понимал. Право, он лучше кого-либо другого знал кисло-горький привкус старых обид, за которые никогда уже не отомстить и которые копятся в душе, будто груда гнилых опилок на заднем дворе трактира. А потому едва ли он был вправе ее учить.

— Паолина, — медленно начал он, с досадой ощущая, как разговор уходит в какое-то непредвиденное русло, выстужая недавний душевный подъем, — понимать-то я понимаю, но… неужели ты хочешь остаться здесь? Врачевать ужасные болезни, день за днем рискуя жизнью? Или ты все же решила… принять постриг?

— Ты хочешь, чтобы я уехала? — быстро, скомканно и невпопад спросила Паолина, не обратив внимания на его вопросы.

— Я хочу все исправить, — ответил он тем жестким и чуть умоляющим тоном, каким люди убеждают себя в своей собственной правоте.

А девушка вдруг замолчала, глядя ему в глаза.

Пеппо терпеть не мог таких взглядов. Он чувствовал себя уязвимым, словно сквозь полузажившие раны недавно прозревших глаз любой мог проникнуть в его ничем не защищенную сердцевину. Но он не отвернулся, так же молча выдерживая ее пытливый взгляд, будто давая Паолине право коснуться того самого потаенного и ранимого уголка своей натуры.

Неожиданно девушка отвела глаза и решительно проговорила:

— А знаешь, ты прав. Я поеду домой.

* * *

Последние две недели промелькнули словно во сне. Сестер донельзя взбудоражило известие, что сестра Паолина возвращается «в мир», и сплетен в госпитале бурлило не меньше, чем некогда в Гуэрче.

Паолину уже успели несколько раз выдать замуж, приписать к некой знатной фамилии, прятавшей наследницу от политических преследований в лоне монашества, отправить за границу и изрисовать еще доброй дюжиной всевозможных предположений. Только сестра Юлиана молча прочла распоряжение матери Доротеи, сухо кивнула и отсекла:

— Бог в помощь.

Оставшиеся дни девушка работала усерднее обычного. Сестры одобрительно кивали такому радению. Но Паолиной двигало не одно лишь желание достойно покинуть вынужденное убежище.

Теперь, когда решение было принято, в ней вдруг мучительно всколыхнулась тоска по дому, угольки которой она старательно затаптывала столько времени. Девушка все еще с трудом верила в этот невероятный поворот своей судьбы, первые дни даже плохо спала и старалась занять все мысли работой.