Фельдмаршал в бубенцах

Он доехал. За четыре бесконечных дня, растянувшихся для него на невнятную череду тьмы и света. И сейчас ему было так хорошо, что даже о ноге думать сил не оставалось.

Тучный врач в грязном камзоле, измотанный до осоловелых красных глаз, хмуро осмотрел ногу, долго колдовал над раной, что-то рыча таким же усталым и оттого нерасторопным подручным, а потом ушел, ни слова не сказав лейтенанту.

Два дня спустя Годелот узнал: перевозка дорого обошлась ему. Рана загноилась и пошла антоновым огнем. Ногу отнимут до середины бедра, а дальше все в руце Божьей. Вот, оказывается, почему боль изменилась. А он думал… да ничего он не думал, то мелко дрожа в лихорадке, то обливаясь горячим липким потом, то проводя в беспамятстве многие часы.

Он медленно повернул голову к врачу и односложно отрезал:

— Когда?

— Завтра. — Врач утер лоб. — Надо бы сегодня. Сейчас, немедленно. Но госпиталь полон, и у меня есть люди, которые не дотянут и до вечера.

— Как скажете.

И лейтенант равнодушно отвернулся к стене. Он долго лежал, не отрывая взгляда от трещин в каменной кладке. Ему стоило о многом подумать. Но ни о чем не думалось, даже о том самом «завтра».

В келье сгустилась тьма. Вчера здесь лежали еще двое вояк. Оба были плохи, но хрип, горячечное бормотанье и стоны соседей порядком отвлекали Годелота от собственных раздумий. Однако один из страдальцев умер на рассвете, у второго же нашли заразную хворь и куда-то его унесли…

Стиснув зубы от боли, шотландец потянулся вниз и пошарил под койкой. Пальцы наткнулись на седельную суму. Кто бы ни позаботился притащить ее сюда, храни его Господь.

Годелот порылся в суме и вынул пачку писем. Два были от Морита. Все прочие — от Пеппо. Тот часто писал другу, зная, что лишь немногие письма настигнут кавалериста, гоняясь за ним по военным лагерям. Некоторым из этих листков было уже по нескольку лет, но шотландец хранил все до единого, где-то глубоко внутри уверенный, что эта истрепанная стопка приносит ему удачу.

Развязав бечевку, он вынул из конверта первое попавшееся.

«Эти гады в грош меня не ставят, брат. Да оно и не удивительно, я половине из них в сыновья гожусь. Они два года меня шпыняли, а теперь хозяином называть должны. Умора, ей-богу…»

«Двоих пришлось вышвырнуть. Жаль до чертиков, оба рукастые, но нельзя ворье держать. Ничего, прочим жалованье прибавлю…»

«Сегодня вышел первый арбалет с моим клеймом на дуге. Лотте, я едва не плакал от счастья! Только заказчик, сволочь, все испортил. Когда расплачивался, велел отца позвать. Мол, не ребятенку же такие деньжищи поручать. Ох мои черти хохотали…»

Годелот вдруг ощутил, что улыбается, перечитывая эти старые письма.

Он хорошо помнил те дни. Шотландец тогда по-новому оценил Пеппо, следя, как тот один за другим обжигает кирпичи, из которых выстраивает репутацию своей мастерской. Он работал тогда до двадцатого пота, до кровавых мозолей. До отказа натягивал вожжи, чтобы держать в подчинении орду обленившихся работяг, оставленных ему прежним хозяином и вовсе не собиравшихся считаться с девятнадцатилетним мальчишкой…

Да что мастерская… Пеппо никогда не говорил об этом вслух, но остервенело пытался наверстать годы слепоты, не жалея времени и сил, вгрызаясь в каждый день, будто в последний шанс, захлебываясь миром, как вином, хлынувшим из выбитой втулки.

И еще… «Видел бы сейчас нас Доменико. Меня, которого он отшвырнул в сторону. Победителя. Нового Кормчего… И тебя, того самого наследника, которого он так ждал. Нищего, увечного, жалкого уличного вора». Эти слова, сказанные Бениньо, Пеппо повторил другу всего однажды, да и то со злым нетрезвым смешком. Но Годелот знал: они не дают оружейнику покоя…

Сколько книг Годелот привез Пеппо в те годы! Самых разных, от скучных трактатов по философии и естествознанию до неприличной писанины парижских аристократов. А ему все было мало. Поганец даже прикормил какого-то портового пьянчугу, вышвырнутого с марсельского судна, и уже к следующей встрече с Годелотом бойко говорил по-французски. Всего за год научился фехтовать как записной дуэлянт — сказалась природная ловкость. Но стрельба ему почти не давалась — глазомер так и не восстановился. Эх, Пеппо…

Шотландец вынул следующее письмо и улыбнулся шире.