Фельдмаршал в бубенцах

— Да сию минуту, святой отец. Вон же он, аккурат напротив лавки сидит, у бочки. Только вы уж сделайте милость, не судите его строго. Совсем бедолага опустился…

Руджеро только мягко покачал головой:

— Я пришел не осуждать чужую беду. Братья моего ордена сами избрали нищету своим уделом. Благодарю вас, достопочтенный мессер Барбьери. Благослови вас Господь.

Простившись с лавочником, он вышел на улицу и задумчиво посмотрел на человека, которого указал ему хозяин. Самый обыкновенный попрошайка. Руки-ноги на месте, испитое лицо, с виду лет пятьдесят, но, скорее всего, меньше. С такими разговор несложен.

Перейдя переулок, доминиканец размеренным шагом приблизился к Сверчку.

— Густав? — спросил он холодным тяжелым тоном, глядя на нищего из-под чуть опущенных век.

— Э… Да, я… — Сверчок вскинул голову и неловко завозился, подтягивая к себе драную суму, будто монах собирался ее стащить. — А я что? Чего я-то?

Водянистые глаза забегали, и нищий с деланой неуклюжестью стал подниматься. Однако Руджеро уже приметил, как тот пружинисто оттолкнулся от мостовой левой рукой, и прищурился:

— Не пытайся бежать. Переулок с обеих сторон охраняется. Густав по кличке Сверчок, именем святой католической церкви ты арестован по обвинению в убийстве брата доминиканского ордена, помощника секретаря святейшей инквизиции.

Попрошайка онемел. Воспаленные веки задрожали, задергалась нижняя челюсть, будто Густав пытался прожевать слишком крупный кусок. А отец Руджеро, несколько секунд полюбовавшись эффектом от своих слов, так же холодно добавил:

— Сейчас ты будешь препровожден в крепость и допрошен. Попытки изворачиваться и лгать, а также запираться будут пресечены с помощью особо пристрастного допроса. Повернись спиной и сложи руки.

Нищий отшатнулся и ударился спиной в стену. Лицо исказилось, мертвенно побледнев под слоем грязи.

— Святой отец, — забормотал он, давясь словами, — не надо… не надо в крепость… и особо не надо… пристрастно. Да что ж это! — взвизгнул он вдруг. — Какого секретника? Зачем в убийстве?

Руджеро шагнул ближе:

— Не ори. Мне доподлинно известно, что ты был знаком с убитым несколько дней назад доминиканским монахом по имени брат Ачиль.

— Так знаком… знаком-то — это ж еще не убил. Я и не знал, что он того… — Густав повалился на колени, надсадно всхлипывая. — Святой отец! Я все расскажу, как на духу, вот вам крест, чтоб мне до конца жизни черепки глиняные жрать! Не губите только! — Он вдруг замер, кусая заскорузлые пальцы. — А ведь я… я вам и про убивца расскажу. Я знаю, кто убил! Вот вам крест святой, знаю! Это он, он!

Руджеро брезгливо оглядел скорчившегося у его ног оборванца и процедил:

— Я дам тебе всего одну возможность меня убедить. Попытаешься лукавить — встретишь ночь в подвале. Поднимайся. За мной.

Нищий торопливо встал на ноги и засеменил вслед за инквизитором.

Монах не искал сложных путей. Он привел Густава в первую же тратторию и бросил хозяину:

— Мне нужен уединенный угол для приватной беседы, и никаких любопытных ушей!

Трактирщик оказался человеком опытным. Поклонившись до самого пола, он сопроводил нежданных посетителей в тихий угол пустующей питейной залы, услужливо вытер стол, предложил выпить и растворился в воздухе, будто чад от тощей свечки.

Руджеро несколько минут хранил молчание, бесстрастно разглядывая сизое лицо Сверчка. Тот ерзал на скамье, поминутно потирая нос рукавом рубища и поглядывая на инквизитора умоляюще-растерянными глазами. Наконец монах нарушил молчание:

— Рассказывай, Густав. Подробно. Ничего не пропуская. Учти, ты не первый в моей службе лживый пропойца. Ты в большой беде, и выручить тебя может лишь чистосердечное и искреннее покаяние.

Попрошайка гулко икнул, съеживаясь. А потом заговорил, все ускоряя поток слов:

— Святой отец… Я пропащий человек, тут и сказать-то нечего. Дезертир. Пью горькую уж сколько лет. И воровать не брезговал, и подраться случалось. А только не душегуб я, матерью покойной клянусь! Я ж чего… Подошел ко мне клирик. Ну, вот навроде вас. Худой эдакий, смурной. Говорит, ищет он татя одного. Страсть до чего опасного поганца. Ловкий тот, бестия, и голову задурить умеет, что твой черт. Мол, в лавку Барбьери он захаживает. И коли я его примечу — так надо за ним приглядеть и узнать, где он хоронится. И следить надо с умом. Он-то, вишь, какая штука… слепой он. И оттого чуткий. Ему в спину глядеть нельзя. Мол, глянул — отвернись, потом снова глянь. Жуть божья… Вот. Ну, я-то что. Мне велели, деньгу сунули. А я — я ж святых отцов уважаю! Что я, вовсе нехристь? Я все чин-чинарем. Углядел его. Раз упустил, моя вина. Но второй раз уж не оплошал. Нашел тратторию, брату-доминиканцу все рассказал без утайки. И все. Ничего боле не знаю, вот вам крест!

Сверчок замолчал, хрипло дыша. По лбу струился пот, промывая в грязи причудливые узоры и стекая на лоскутья воротника. Руджеро испытующе смотрел на него.

— Хорошо, — без выражения промолвил он, — пока допустим, что я тебе верю. Но ты обещал назвать убийцу. Я слушаю.

Густав взвился, будто укушенный клопом: