Феликс убил Лару

Уж кого-кого, а Вольперта почти весь еврейский мир считал праведником, кроме прибалтийских экстремистов, которые и Израиль бы уничтожили, дай им волю! Эли многое вложил в память о замученных евреях. Не только деньги – свою боль и душу… Он еще в институте читал книги Януша Корчака, обожал «Короля Матиуша», а когда узнал историю любимого писателя, который был еврейским подвижником, отдавал сердце детям-сиротам и ушел вместе с ними в газовую камеру, имея пропуск на выход из Треблинки, рыдал как малое дитя безутешно. Вольперт поучаствовал в создании всех памятников Корчаку, даже в Варшаве… Вся благотворительная деятельность Вольперта осуществлялась анонимно, и он сам решал каждый вопрос, касающийся денег, без всяких фондов, которые плодят богатеи, чтобы даже не заморачиваться, куда пошли деньги и зачем. Хотя богатому человеку без собственного фонда нельзя. Юридическое сопровождение в огласке добрых дел дает многие преференции, в том числе и государственные…

– А знаешь, что будет дальше? – спросил Эли у Фельдмана.

– Я бы еще лососика поел… Вы не хотите? Обжаренный, с вкуснейшей кожей. Я люблю кожу рыбью!

– Через три дня ты работаешь моим переводчиком!

– Где? – почему-то испугался Абрам.

– Там, где судьбы человечества решаться будут! В Кшиштофе! Забыл?

– Нет, – побледнел Фельдман. – Никак не смогу! – Он вспомнил тот день, сколько в нем одном, в двадцати четырех часах, перемешалось ужасного для души Абрама, а после омовения события принимали в воспоминаниях более драматическое восприятие произошедшего. Он вспомнил Светку Размазню – и так ему дурно сделалось, что желудок сжался до теннисного мяча, а Миша Маркс казался ему сейчас проституткой, работающей на антисемита Янека Каминского. – Нет! – еще раз, теперь уверенно, заявил Абрам. Его даже чуть было не стошнило, и он схватил последнюю виноградину, оставшуюся в вазе, и сжевал ее, вскрикнув от боли в сломанном зубе…

А Вольперт почему-то улыбался, делаясь в восприятии Абрама все меньшим душкой – скорее старым гнилым дедом, склоняющим его к жизни гоя.

– Нашкодничал там? – поинтересовался Эли. Он глядел Фельдману в самые глаза, казалось в душу заглядывал, прямо в ее сырой подвал. Фельдмана будто на детском аттракционе закрутило с ног на голову и обратно. Цадик точно все знает! – Вижу, что набедокурил! Я так тебе скажу: если ты грязен, то никакая миква не очистит, никакие жертвенные деньги не отмоют… А если ты чист, то, не попробовав простой человеческой жизни, не вкусив ее грязи, не поплавав в ней вдосталь, ты просто не поймешь, где она, эта самая чистота, и зачем она сама, жизнь. Только личный опыт и знание контраста между обыкновенной жизнью и еврейской дадут тебе выплыть туда, куда ты на самом деле стремишься… Ты не пчела, которой Всевышним жестко определены ее функции: быть ли трутнем, кормящей пчелой, рабочей, да хоть самой королевой. А тебя Всевышний, мир Ему, сделал человеком и разрешил делать ошибки, входящие в свободу выбора. Ты не пчела!.. А на встрече, как я думаю, ничего интересного не случится. Этот узкоглазый возомнил себя богом, и хотя он и умный, но он неадекватно умный. Он убийца, садист и извращенец!

Слова о возможности понимания себя через душевную нечистоту потрясли Фельдмана. Сказать, что у него не было этого понимания раньше, еще с Иешивы – невозможно. Вывод Эли – для маленьких детей… Но то, что чистота, ее степень, может быть определена количеством грязи, в которой ты осознанно оказался, как на Светке Размазне… Это же весы Добра и Зла. Сначала, когда ты рождаешься, чаша Добра лежит на столе, а чаша Зла – журавль в небе. Затем, с годами, чаши выравниваются, и ты стремишься жить так, чтобы чаша Добра как минимум перевешивала. Ты соблюдаешь заповеди, как нам установил Всевышний. Заучив их с детства, становишься просто пчелой, которая выполняет инструкции… Эли предлагает включить разум, научиться видеть себя со стороны. Взирая со стороны, оценивать качество своего поступка и стараться избегать несоблюдения законов, понимая их и исполняя осмысленно…

– И что, по-вашему, случится? – спросил Фельдман, сдерживая порыв броситься в объятия к старику, чтобы тот навсегда закрыл его своим телом и духом.

– Дурак ты, уж извини! Я не праведник. И уж точно не кокетка. Жить ты сам должен. Тебе, балбесине, лет сорок, поди? – Они выпили еще по рюмке водки. На сегодня для миллиардера она была последней!

– Через месяц, перед Йом-кипуром⁹.

– А мне знаешь, сколько лет?

– Официально говорят, что скоро восемьдесят!

– Мне девяносто четыре года… Неофициально! Я чуть младше Корчака. Я еще ни разу не делал трансплантации. И не сделаю. Я не Давид Рокфеллер, который семь сердец поменял. Это как семь жен!.. Может ли быть у человека семь половинок тела?.. Давид… Я живу – а он нет… Его призывают в шестьдесят, а он отказывается – сердце новое принимает! И так семь раз. Ты нужен отцу, он на смертном одре, зовет тебя прощаться каждый считаный до смерти день – а ты не приходишь… Если ты не уважаешь отца своего, то… Ну да дальше сам разберешься!

– И что вы думаете по поводу саммита в Кшиштофе?