Феликс убил Лару

На здании, украшенном звездами Давида, на его стене, возле парадного входа с дежурящими полицейскими, была прикреплена табличка, на которой было указано имя Энзовича, того еврея, который пожертвовал всю сумму на строительство Малого святилища. Еще Энзович строил в Лос-Анджелесе регбийные поля и имел самую длинную яхту в мире. Дизайн ее казался по меньшей мере странным, так как нос судна имел не привычно острое окончание, а был будто обрублен или обрезан. Не было еврея на земле, который бы не пошутил, что не только Энзович обрезан, но и его яхта тоже. Яхта-еврей, хоть и с голландских верфей…

Он прошёл металлодетектор, охрана похлопала по его телу руками, и Абрам был впущен в родной дом, где на входе улыбался всем, позабыв о зубе и собственном грехе. Фельдман открыл саквояж и, засунув оставшиеся деньги в пластиковый короб «На нужды», ритуально умылся и направился к алемару – на возвышение, где располагался Главный свиток Торы в роскошном золотом убранстве, с белыми лентами и красным бархатом с кистями, прошептал коротко необходимое, затем прошел к шкафу, где хранились свитки Торы уже без облачения. Перед шкафом стояли столы с зелеными лампами и лавками, где можно было сесть молиться долго и по существу. Что Фельдман и сделал, прежде закрепив на лбу тфилин. Его душа почти тотчас слилась с потоком, уносящим священные слова прямо к Всевышнему, он плыл и растворялся в этом информационном поле около двух часов, а затем своими словами попросил Его, да прибудет с Ним мир, простить его. Еще он благодарил за посланные в крайний час деньги, за Рахиль, единственный чистый свет души его, за недлинность жизни перед вечными царскими покоями для него и жены, для детей их и внуков…

Помещение для миквы находилось рядом. В него вел стеклянный переход, а сама миква была спроектирована американским дизайнером, караимом по происхождению, столь изыскано, что прямо «Ах» в перехваченном восторгом горле, и была миква огромной, как сама синагога, такой громадной, что можно было спутать ее с олимпийским бассейном.

Фельдман зашел в душевую, разделся догола, выбросил в бак для мусора цивильную одежду, подаренную паном Каминским, и залез под горячие струи воды. Он долго тер свое тело жесткой щеткой, особенно интимные места, отмыл сальные волосы до благородного блеска, обтер насухо белую кожу, поморщившись от боли в еще не зажившей от побоев спине. Сел на скамеечку и вытащил из саквояжа чистое белье, а также маникюрные ножницы, которыми красиво обстриг ногти на руках и ногах. После этого блудный еврей совершил омовение в микве, закончив его за пять минут до начала Шаббата.

Впитав в свое бренное тело чистоту, с надеждой на то, что совершил мицву, доброе дело, оставив все свои деньги другим, одетый как положено еврею, Абрам Моисеевич вернулся в синагогу, где был подхвачен ашкеназами и опять молился вместе с собратьями, уже прославляющими Шаббат. Они танцевали, взявшись за руки, и пели, объединенные общей радостью. Все в пригожих сюртуках, отглаженных штанах, белых рубахах и шляпах.

Неожиданно в одном из танцующих Фельдман приметил знакомое лицо, а потом понял, что принадлежит оно Эли Вольперту, слова которого он несколько дней назад переводил с идиша на английский, быть может, в самый великий момент истории человечества.

Не обознался ли он? Старый миллиардер улетел! Было немудрено ошибиться, после стольких событий, несвойственных жизни соблюдающего еврея.

В ресторане его посадили в противоположной стороне. Мужчины много ели, празднуя наступление субботы. Накрыто было очень богато, хотя с прежними временами сравнить количество блюд было невозможно…

Фельдман знал кое-что такое, владел знанием, которого не имел почти никто в этом мире, всего несколько человек, и за этим праздничным столом еще один еврей имел такое же знание, как Абрам. Миллиардер Эли Вольперт, сидящий рядом с раввином Плоткиным, что-то болтающим в стариковское ухо. Видимо, денег просит.

Миллиардер давно приметил своего недавнего переводчика, но отдавал свое время как бы всему столу, стараясь улыбаться сразу всем. За шаббатным столом каждый был равен каждому, не было ни бедных, не богатых. Только в синагоге царила истинная демократия, если быть точнее – во всех синагогах царило ощущения возможности любого выбора для любого человека.

Старик Вольперт сам подошел к Фельдману и обнял его, расцеловывая в обросшие щетиной щеки.

– Ты пахнешь сейчас гораздо лучше, чем тогда, когда мы познакомились.

– А вы как здесь? Я думал, вы улетели…

Они выпили по рюмочке водки.

– Полетал я над родными краями и решил остаться здесь на эту неделю. Повспоминать что-то, понюхать воздух родины, своего детства… Ты знаешь, что мой отец был сапожником в этом городе?

– Нет, – признался Фельдман. – Хорошим?

– Говорят, да. На него работало пять человек… Я не вспоминал его почти тридцать лет… Сапоги разлетались как пирожки с говяжьей печенью.

– И что же?