Фемида "особого совещания"

Мне было предоставлено право подобрать штат поваров, а также подсобных рабочих. На питании состояло 750 больных и 150 человек обслуживания, но это количество ежедневно менялось. Прибывали больные, убывали выздоровевшие, многие «убывали» навсегда с биркой на ноге... В сводке их именовали «черными».

Мне повезло: среди больных отыскал настоящего повара Шумяленко Алек­сандра Николаевича. Он из Западной Украины, из Ровно, на свободе работал в имении графа. Получил 8 лет, как националист. В чем его вина, так толком и не знал. Подыскал и второго повара, Ивана Назарова.

Через каждые десять дней, вместе с сестрой-хозяйкой (вольнонаемной), мы делали обходы по корпусам, выясняя у больных претензии к питанию. О резуль­татах она докладывала главврачу.

Однажды зашли в палату тяжелобольных, которые не могли даже передви­гаться. Их было около 50 человек. Один из больных, сообщил лечащий врач, уже заканчивающий свой срок, наотрез отказался от приема пищи. На все уговоры отвечает одно: его хотят отравить, льют в пищу керосин. Лечащий врач Лакоза, который отбывал срок по так называемому делу отравления А. М. Горького, пояснил, что это от психоза на почве полного истощения. Мы вплотную приблизи­лись к койке, и я ужаснулся: живой скелет. Я представился и спросил, как его зовут. Еле слышным голосом больной назвал себя: Сергей Белинюк. Я со всем своим душевным жаром и сочувствием принялся убеждать, что буду готовить для него пищу только лично сам и лично его кормить. И уж, конечно, никакого керосина в еде не будет. Наконец, он поверил и согласился.

Врач Лакоза определил для него меню: 100 граммов мясного бульона, 20 грам­мов сливочного масла и яйцо всмятку. Все это быстро приготовили, и я отпра­вился кормить Сергея. И... все сначала: опять он мне про керосин. Тогда я у него на глазах съел пару ложек бульона, попробовал масла. Это убедило, и я с ложечки, как маленького ребенка, стал его кормить. Глотать Сергею было тяжело, пища за­держивалась в пищеводе, но потихоньку я ему все скормил. Затем ходил к нему с той же едой через каждые четыре часа, в течение двух недель, после чего он стал есть сам. Выписался Сергей совершенно здоровым, крепким. Мне трудно было даже поверить, что этот красивый 23-летний парень был тем самым едва дышавшим существом, которое я видел в палате «тяжелых» месяца полтора назад. Про­щаясь со мной, он плакал, целовал всех подряд, кто был со мной на кухне. Я сам расчувствовался до слез. Были неописуемо дороги эти откровенные человеческие чувства. Велика радость и сила человечности и любви к ближнему.

Писем из Ташкента не было уже три года. Да и откуда им было взяться, если с самого начала войны переписываться нам запретили? Летом 43-го, как только эта возможность появилась снова, я написал Жене. И вот, наконец, ответ. «Доро­гой Юзик! — писала Женя.— Как долго от тебя я не получала ни одной весточки. Считала, что тебя уже нет в живых. Делала запросы, мне не отвечали. Отец умер, у матери отнялись ноги. Все, что было нажито, я прожила. Ждать и надеяться на твое возвращение у меня больше не хватило сил. Я вышла замуж, жду ребенка. Прости, если обидела. Женя».

Самый дорогой мне человек, моя боль и радость, свет и счастье — все это уходило от меня...

Трудно было смириться, забыть, не думать. Но шло время, и начинал пони­мать свою Женю. Ведь человек, как правило, прощает все, что понимает. Ну за что мне ее было судить? В чем ее вина? Виноваты те, кто так исковеркал мою жизнь, грубо и жестоко распорядился моей судьбой. И не только одной моей. Во­круг меня безвинно страдали тысячи, десятки тысяч людей.

Немного успокоившись, написал ответ. Поблагодарил за недолгое семейное счастье, за ту доброту и поддержку, которую Женя оказывала мне после лише­ния свободы. Пожелал ей более милостивой, чем со мной, доли.

В конце того же, 43-го года на колонну-72 поступила селектограмма: при­слать старшего повара на совещание в город Печору.

На следующий день под конвоем меня повезли на поезде в Печору. Здесь я встретил Сашу Шумяленко, который работал на моем месте в лазарете № 4.

Совещание проводило начальство из самого ГУЛАГа. Речь шла о строгом соблюдении норм отпуска пищи заключенным, даже об улучшении ее качества. Определялось строгое наказание за расхищение продуктов, говорилось о реаги­ровании на жалобы заключенных в колоннах и лазаретах. Все это было до того необычно, что Саша Шумяленко, сидевший со мной рядом, шепнул мне: «Неужели нас опять за людей считать будут!»

Так «поработал» коренной перелом в ходе войны и на нас. Примером тому было как раз это совещание.

После выступлений начальства, набравшись смелости, я попросил слова. Рассказал о тяжелых условиях работы поваров, которые находятся между двух огней: с одной стороны — лагерное начальство, с другой — давление уголов­ников.

После меня выступал врач-пищевик из лазарета № 2. Жаловался на очень тяжелое положение своей кухни, которая, обслуживая около тысячи человек, плохо оборудована и еще хуже укомплектована поварами. В конце он попросил, чтобы меня направили к ним старшим поваром.