Фемида "особого совещания"

Ответит на этот вопрос только само время. Освежающее время неумолимой правды и совести. Ведь даже и сегодня мы еще не вправе сказать, что девиз нашей памяти о Великой Отечественной войне «Никто не забыт...» осуществился до конца, хотя после нее прошло уже около полувека.

Что же касается предлагаемых читателю воспоминаний, то их автор как раз плоть от плоти именно репрессированных масс. Обычная человеческая жизнь, рядовое имя...

Я — перебежчик

Что в СССР, перебравшись через границу, я сразу же стану своим, сомневать­ся не приходилось. Так, во всяком случае, думалось мне тогда. Во-первых, я такой же белорус, как и те мои единокровные братья, которые живут на советской территории, и не моя вина, что волею судеб истории наша деревня оказалась на польской стороне. Во-вторых — и это, конечно, важнее всего — я уже целых два года был курьером в пользу СССР. В Крайске, на советской стороне (теперь он входит в Вилейский район Минщины), я подписал декларацию об этом небезопасном и вместе с тем вполне сознательном шаге. И вот на мой след напала полиция. Надо было немедленно уходить из родного дома.

Утром 11 августа 1930 года, простившись с родными и захватив с собой обвини­тельное заключение с повесткой на 19-е число в суд, пошел в Долгиново, где располагается пастерунок (полицейский участок). Необходимо было отметиться, так как я был под надзором полиции. Отметившись, до позднего вечера старался быть на виду у полиции. Как только стемнело, заспешил к границе. В деревне Стахи, к которой почти вплотную подступала граница, выяснил, что патруль гу­ляет на вечеринке. Это было мне на руку, и я через огороды быстро вышел на луг, где паслись кони. Ночь была светлая, лунная. Прячась между лошадьми, добежал до реки Вилия, по которой проходила граница.

Плавать не умел, а место оказалось глубокое, и я с головой ушел под воду. В страхе с такой силой оттолкнулся ногами ото дна, что выскочил наполовину из воды, и течением меня тут же снесло на мелкое место противоположного, со­ветского берега Вилии.

До кордона было метров сто, и я спокойно дошел до погранпункта. Постучав­шись в окно, услышал окрик: «Руки вверх! Кто там?» «Перебежчик из Поль­ши», — ответил я. Меня отвели в комендатуру, где, показав документы, я попросил комендаита связаться со знакомым мне товарищем Веремейко из Крайска. Веремейко на месте не оказалось, уехал в Минск. Вид у меня был жалкий: мокрый, дрожащий; путая белорусско-польско-русские слова, я мог вызвать только сочувствие. Принесли сухую одежду, покормили и отвели меня в комнату, где стояла кровать с постелью.

Уснул моментально. День был очень тяжелый, и чувство облегчения от того, что все обошлось хорошо, полностью меня успокоило. Утром меня снова накормили и после короткого допроса в сопровождении красноармейца отправили пешком в Крайск. От пограннункта до него километров десять.

В комендатуре Крайска я находился два дни. Вначале допрос снимал сам Веремейко. Затем повезли на машине в Плещеницы. Там только дали пообедать и с конвоем на грузовике, в котором находилось человек десять, повезли в Минск. Что за люди ехали со мной, среди которых были старые и молодые, до сих пор не знаю, ясно было одно: арестованные.

В Минске нас доставили в ГПУ. В маленькой комнате, куда меня привели, сидела молоденькая девушка, которая стала заполнять на меня анкету. Дойдя до отчества и услышав в ответ «Саввович», она удивленно заметила, что такого отчества у русских нет, а есть «Савельевич». Савельевич так Савельевич. И не возражал, у поляков по отчеству вообще не называют

После анкетирования отвели в камеру темного и сырого подвала. Здесь было много людей, нары были все заняты. Начались расспросы: «Откуда? За что арестовали?» Узнав, что я перебежчик из Польши, стали относиться с презрением. Места на нарах мне не нашлось. Мокрые стоны, на полу вода, подстилки никакой. У меня с собой также ничего не было: как говорится, все и при мне, что на мне: костюм, рубаха, белье, носки, ботинки.

В камере находилось 32 человека. Некоторые сидели уже по году. Были тут эсеры, троцкисты, золотомонетчики, контрабандисты и пр. Разговаривать с ними было страшно. Все они ненавидели Советскую власть. Расскажи я этой братии про свое курьерство — придушат.

Несколько часов спустя нашелся все-таки один молодой парень, который предложил место рядом с собой, предупредив, что у него чесотка. У Бориса, так звали парня, было два теплых одеяла и куча прочего барахла. Я принял предло­жение: лучше заразиться чесоткой, чем дрожать от холода и схватить воспале­ние легких.