Фемида "особого совещания"

Жизнь моя понемногу устраивалась. Приняли на работу в столовую, прикре­пив в ученики к повару. Столовая была довольно большая, в ней питалось свыше трех тысяч студентов. Вскоре я освоился с работой, сблизился с коллективом. При столовой в красном уголке была организована школа для неграмотных и ма­лограмотных, которую я стал регулярно посещать.

Буфетчиком в столовой работал некто Свистунов — угрюмый горбатый че­ловек, от которого всегда попахивало спиртным. Узнав, что живу я на птичьих правах, он предложил перебраться к нему. Буфетчик занимал довольно простор­ную комнату в деревянном жэковском доме, места на двоих нам хватало.

Поварское дело я освоил быстро. В скором времени мне присвоили повара

 

3-й руки, а затем и звание ударника первой пятилетки. Получать стал 35 рублей в месяц. За полгода окончил ликбез и получил свидетельство за четыре класса.

За систематическое пьянство Свистунова уволили с работы. Не устроившись в Томске, он уехал в неизвестном направлении. Так я стал хозяином комнаты, и теперь Павел перешел ко мне жить.

Нас очень обрадовал приезд Володи Курянчика. Далеко от дома, в Сибири, встретились три земляка, три друга. К сожалению, Володя не мог долго гостить: он находился на больничном, в шахте ему травмировало руку, надо было ехать в поликлинику. Мог ли я тогда предполагать, что расстаемся мы навсегда...

В августе 1932-го столовой дали разнарядку из Горного института на прием трех человек без отрыва от производства на подготовительные курсы. Профсоюз и дирекция направили двух девушек и меня. Девчата окончили семилетку, и их сразу определили на курсы. Со мной было сложнее, ведь я имел только на­чальное образование. Когда «на испытаниях» меня спросили, чему равно a+b, я от­ветить не смог. Аудитория засмеялась, а мне было обидно до слез. Преподаватель отнесся ко мне с сочувствием, меня приняли на курсы и определили в самое сильное звено. Система учебы так и называлась — звеньевая. Старший звена мог отвечать за всех, и оценку ставили всему звену.

Учиться было очень трудно, но я старался изо всех сил. Про себя твердо решил: если не сдам экзамены, то останусь на второй год на курсах, но в институт все равно поступлю. Увы, все шло не к тому.

Осенью 1932 года вызвали в ОГПУ, велели получить расчет на работе и завтра, к десяти утра, явиться с вещами на пристань для отправки. Куда? По­чему? Никто не объяснял. Бесполезна была и моя мольба о том, что я учусь. Ответ был категоричным: «Учиться никогда не поздно, будешь учиться и там, куда тебя завезут». В подавленном состоянии я побрел в столовую. Здесь уже обо всем знали, указание было дано заранее. Я получил расчет, простился с коллективом, ставшим мне родным. Дома я рассказал Павлу о случившемся. Это стало нашим общим горем. Как тяжело нам было расставаться...

Что ждет меня впереди? Куда повезут? Неизвестность угнетала. Ночь прошла без сна, в мыслях о неясном будущем...

Когда пришел на пристань, там уже собралось много народу. Были расстав­лены столы, шла регистрация. Руководили люди в форме ГПУ с кубиками и шпалами на петлицах. На пароход грузили группами, проверяя и перепроверяя пофамильно. Прощание было не из приятных. У многих местных были семьи. Разлучались жены с мужьями, дети с отцами. Все плакали.

На пароходе мне все-таки удалось узнать, что плывем мы в Новосибирск, на какое-то строительство. Выдали паек: хлеб, консервы, сахар. На вторые сутки к вечеру прибыли на новосибирскую пристань. Здесь нас уже дожидались машины, в которые по списку и погрузили. Завезли в общежитие. Утром всех перебежчиков вызвали в комендатуру и объявили, что будем работать на строительстве здания ГПУ. На других местах никто не имеет права работать.

На строительстве меня определили разнорабочим. Техники не было никакой, все работы делались вручную. Тачка, лопата, лом... Кирпичи приходилось таскать наверх на «козле», по 16 штук. Кормили плохо: на обед 600 граммов хлеба, пер­вое и второе блюда, завтрак и ужин без хлеба. В магазинах продукты отпускали только по карточкам, на базаре все было очень дорого. Зарабатывал я, как черно­рабочий, очень мало. Постоянно хотелось есть.

Однажды в центре города, проходя мимо здания интерклуба, мы заметили объявление, в котором указывалось, что с 1 сентября 1932 года здесь открываются годичные курсы преподавателей польского языка. На курсы принимаются лица, знающие польский язык.

Мой приятель Лисницкий — тоже перебежчик, из Вильно, очень обрадовался, сразу воспрянул духом. Он прекрасно говорил по-польски, чего нельзя было сказать обо мне. Однако за компанию к директору клуба — это был поляк Плебанько, бывший перебежчик, получивший советское гражданство, член ВКП(б),— вместе с Лисницким пошел и я.

Осмотрев наши удостоверения, Плебанько сказал, чтобы мы написали заявле­ния. Не питая особых надежд, написал и я.

Через две недели узнали, что приняты. Нас поселили в интернате, выдали продовольственные карточки и талоны в столовую. Всего этого, как потом ока­жется, мы не должны были делать, не получив разрешения в ОГПУ.