Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции

Но новый удар, и в этот раз удар окончательный, нанес правительству герцог Алансон, успевший в ночь на 16 сентября бежать из Парижа. Он заставил его переменить тактику и довершил полную победу конфедерации. Страшный переполох начался при дворе, когда разнеслась весть об исчезновении Алансона. Повсюду начались поиски, и даже король, углубившийся тогда в изучение латинской грамматики, занятый реформою в костюмах и реформою в титуле[1760], был страшно поражен этим известием, которое грозило ему в будущем лишением трона. «Он страшно рассердился, — рассказывает свидетельница события, Маргарита Валуа, — пришел в ярость, грозил, позвал всех принцев и сеньоров двора, приказывал им сесть на лошадей и привести Алансона живого или мертвого, заявлял, что Алансон желает произвести волнение в государстве, вступить с ним, королем, в борьбу»[1761]. Но так низко пал его авторитет, что он встретил даже и здесь отказ со стороны многих; те же, кто исполнил его приказ, напрасно проездили целые сутки: Алансон ушел давно вместе с поджидавшими его дворянами и сидел уже в Дре (Dreux) над составлением манифеста. Курьеры, разосланные по всем городам и провинциям Франции с приказом преградить путь Алансону, изловить его, не были в состоянии сделать что-либо в пользу короля. Герцог Монпансье, которому удобнее всего было выполнить приказ короля, наотрез отказался исполнять его. Со дня своего заключения Алансон не переставал помышлять о средствах как бы уйти из Парижа, постоянно сносился с недовольными и гугенотами, употреблявшими все усилия, чтобы поддержать в нем враждебное правительству настроение, которое давало возможность знати, которая в тайне чувствовала презрение к непостоянному и слабому Алансону, воспользоваться именем принца королевского дома и еще смелее и решительнее настаивать на удовлетворении своих требований. Правительство усердно помогало ее стремлениям и своим обращением не позволяло улечься страстям, вызывало постоянное раздражение в Алансоне. Прибытие Генриха III не только не улучшило положения, а еще более ухудшило его. Уже в первые же дни после прибытия нового короля взаимные отношения между братьями стали крайне натянуты. «Король, — рассказывает Маргарита Валуа, — стал чувствовать чрезмерную ревность к моему брату Алансону, относился к нему крайне подозрительно и с трудом переносил дружбу между ним и королем, моим мужем»[1762]. Правда, он выказывал ему благорасположение, объявил Алансона лично свободным, но это все было одною маскою. В действительности Алансон подвергался постоянным унижениям и оскорблениям. Достаточно было, например, одному из придворных донести, что гугеноты и политики составили заговор, чтобы захватить Алансона во время путешествия двора на коронацию в Реймс, чтобы Генрих поверил, что Алансон злоумышляет против него[1763]. Екатерине Медичи нужно было употребить большие усилия, чтобы отклонить короля от принятого им решения предать брата суду. В другой раз Генрих почувствовал боль в ухе, и вот вновь на сцене Алансон. Это он виновник болезни, он отравил короля, чтобы занять престол[1764]. Но и этого мало. Достаточно было Алансону завести дружбу с кем-либо, чтобы немедленно начаты были происки с целью рассорить его с приятелем, достаточно было оказать кому-либо милость, чтобы жизнь этого нового любимца подверглась опасности. Алансон знал обо всем этом, видел, что делается вокруг него, к чему стремятся его враги, а это все не могло не раздражать его. Неудача, постигшая план, составившийся при дворе, — хлопотать об избрании Алансона королем польским, неудача, происшедшая вследствие низложения Генриха III, а с другой стороны новый отказ со стороны правительства дать Алансону звание наместника королевства, — окончательно раздражили герцога. Убийство его любимца Бюсси д’Амбуаза, убийство, в котором Алансон подозревал руку короля, переполнило чашу[1765], и Алансон решился бросить двор, решился в партии, враждебной правительству, искать опоры для своих замыслов. Ему предлагали стать во главе этой партии те лица, которые были присланы из Базеля для переговоров, но тогда Алансон еще колебался; теперь его колебания исчезли, и он бежал.