Февраль - кривые дороги

И неужели конец всему для нее — Насти? Взять вот и пойти как есть, в низеньких ботиках, в снежную глубину, не останавливаясь, без оглядки, пока хватит сил. А там зайдет солнце, ударит мороз, залубенеют ледяной коркой промоченные ноги. Она ткнется где-нибудь в сугроб, станет коченеть и... ничего не будет: ни письма Антонины, ни унизительного объяснения по его поводу, ни Федора. Совсем ничего. Утром следующего дня ее отыщут и станут все валить на непутевый месяц февраль — кривые дороги. Сбилась, дескать, девушка с пути и ни за что пропала... Ох, уж эти кривые дороги!

Пора было возвращаться, но Настя все стояла, будто пригвожденная к месту, совсем уже некстати припомнив, что где-то здесь рядом они катались с Федором Коптевым на лыжах... Три месяца назад, целая вечность!

Машинально повернув влево, Настя вышла к мосту окружной железной дороги. Ноги у нее были по колено мокрые, лицо исхлестано ветром.

Не отдавая себе ясного отчета зачем, скорее, интуитивно: уйти, спрятаться от ледяного, пронизывающего февральского ветра, — Настя стала спускаться вниз. Но под мостом ветер, запутываясь в железных стропилах, гудел до того свирепо, что Насте сделалось страшно, она остановилась, с удивлением оглядываясь вокруг: вон, оказывается, куда ее занесло от горя!

И в ту же минуту из-под моста, шипя паром, медленно выкатился маневренный паровозик, таща за собой состав.

Когда паровозик сравнялся с нею, из проема окна высунулся напуганный машинист и зло погрозил ей увесистым черным кулаком. Девушка оторопело попятилась назад, села в снег. Вот до чего дошло — стыд-то какой! Настя понимала, что мог подумать о ней машинист.

Обратно к трамвайной остановке Настя бежала с желанием скорее согреться, скорее попасть домой и заглянуть в глаза Антонине. Теперь она не боится никаких встреч: ни с ней, ни с Федором, а можно сразу с обоими вместе — ведь семейка!

Настя постучалась в парадное крыльцо Антонины раз, другой. Никто не отозвался, лишь шевельнулась занавеска на окне. Настя застучала громче. Дверь приоткрылась, высунулось лицо Дарьи Степановны, багровое, злое.

— Если скандалить — не пущу! — прошипела она.

— Здравствуйте, Дарья Степановна... Что вы, я на одно словечко только.

Настю впустили. За теткой в коридоре стояла племянница. Увидев Настю, она изменилась в лице и сразу стала похожа на ту заплаканную убитую горем Тоню у гроба отца, там у них в городке...

Настя открыла было рот, намереваясь сказать ей: «Как могла ты, зачем?» Но не сказала: дыхание перехватило в горле, из глаз брызнули слезы.

В ту же минуту Тоня стремительно бросилась к ней, схватила за руку.

— Накажи меня, но прости, прости! Это тетка меня подбила, вместо того чтобы остановить... Я ведь от ревности обезумела, как рассказ твой прочла. Письмо обратно потребую, скажу — наврала.

«Ишь, как все просто у них: написали, потом взяли!» — хмуро оглядывая женщин, подумала она.

Антонина виновато примолкла. Дарья Степановна стояла рядом с независимым оскорбленным видом. Она не считала нужным даже смягчить слова племянницы: подбила — так подбила! Эка невидаль. От ревности и не то делают!

«Ох, напрасно я, наверно, напечатала рассказ в многотиражке, — внезапно с чувством раскаяния подумала Настя, проникаясь невольным сочувствием к Антонине. — И весь сыр-бор из-за него загорелся!»

— Настенька, не терзай себя, вот увидишь, тебе ничего не будет! — уловив перемену в настроении Насти, ласково заговорила Антонина, несколько приободряясь. — Ты же на самом деле дочь комиссара, а не моего отца-торговца. Ну мало ли за кого могла выйти Ксения Николаевна!

Упоминание о замужестве матери испортило дело. Настя вспыхнула, метнула на Тоню гневный взгляд и, не произнося ни слова, направилась к двери, потом остановилась.

— Маму не трогай. Ни сейчас, ни потом, когда будут разбирать твою пачкотню... — сдерживая себя, ровным голосом отчеканила Настя, обращаясь к Антонине. — Я прошу тебя об этом!

Г Л А В А XXV

Клава Кузнецова, уязвленная за своего бригадира, старалась, как могла, утешить её: то говорила, что встретила разряженную Антонину в вестибюле, похожую на павлина, но с бледным с кулачок личиком, то передавала, как молодожены молча стояли на трамвайной остановке, явно дуясь друг на друга.

— Всякое может быть, ох, всякое! Не заладится и не заладится совместная жизнь, — подводила итоги Клава.

— Будет тебе. Я ничего не желаю знать, ладится или не ладится у них жизнь. Это меня не касается.

Клава пожимала плечами: что ж, можно и замолчать! Оборви ее Настя таким образом месяц назад, она бы обиделась на нее, а сейчас нисколечко. Клава уже чувствовала себя с городской подругой на равной ноге: в столице обжилась, как в родной деревне, из отстающих учениц перемахнула в средние и, чем Клава не уставала гордиться, в немецком языке стала «мерекать» не хуже многих!

По практике Кузнецова часто обгоняла самого бригадира, так что мастер не раз хвалил ее за смышленость.

Прочитав Настин рассказ в газете, Клава успокоилась. Перемена была налицо.