Февральский дождь

У меня потеря здоровья протекает на свой лад. Менты на разводе долго считают, ошибаются, пересчитывают. Меня начинает трясти. В машине с высокими бортами меня уже колотит. На объекте у меня почти пляска Витта.

Появляется нормировщица Света в сопровождении ментов. Совсем молоденькая девчонка. Светлые волосы, серые глаза, веснушки, носик уточкой. Подбегает старший культорг (организатор культуры на зоне) Коля Тушкин с фотоаппаратом «Зенит» в руке. Он старше меня лет на восемь. Сидит уже лет пять за убийство своей девушки «на почве ревности».

– Кто тут стахановец? Ты? Набери полную лопату. Подними повыше. Улыбнись.

Света встревает:

– Какое улыбнись? Он еле стоит.

Меня совсем скрутило. Лежу в больничке. Палата на шестерых, а лежим вдвоем. Чахоточный старик и я. Тепло, чистенько, тихо. Фигеем от этой благодати. Когда болеешь, бег жизни тормозит, есть время подумать. Который раз спрашиваю себя, как я попал в это дерьмо? Это все деньги. Я помешался на большом куше. Дебильная поговорка «драть, так королев, красть, так миллионы» засрала мне мозг. Недаром зэки говорят, что деньги обходятся слишком дорого.

Если деньги – главная вина, надо изменить свое отношение к ним. Отчасти этой цели служит изоляция. Здесь, на зоне, нет открытого оборота бабок. Но эта изоляция не дает нужного эффекта. Преступник выходит на волю с тем же отношением к деньгам, какое у него было до отсидки: бабки – это всё.

Приходит фельдшер из зэков. Велит открыть рот, сует туда столовую ложку. Простукивает спину. Замечает шрам на животе.

– Это что? Операция на желудке?

– Ножевое ранение.

– Почему не сказал? Нельзя тебе лопатой махать. И гланды надо вырезать. Иначе сердце посадишь.

Гланды я решусь вырезать лет в тридцать, когда совсем надоест болеть от малейшей простуды. А пока – до самого конца срока минимум два раза в год валяюсь с высокой температурой.

Каждый день думаю, как же мне себя переделать. В голову приходит совсем взрослая мысль. Человеку нельзя навязать стремление стать лучше. Человеку свойственно сопротивляться давлению. Нужно сделать так, чтобы мне было выгодно измениться. Чтобы я себе при этом стал больше нравиться. Чтобы уважения к себе стало больше. Для начала достаточно много читать. И не дребедень, а умные книги.

На зоне две тысячи зэков. В библиотеке каждый вечер – не больше двадцати. Ну, еще двадцать приходят, делая вид, что читают подшивки газет, а на самом деле, улучив момент, выдирают газету для самокруток.

– Тебе чего? Про что? – спрашивает Тушкин.

А я не знаю. Вообще-то, мне больше нравились раньше книги про путешествия и приключения. Пржевальский, Арсеньев, Миклухо-Маклай, Джек Лондон… Но это раньше, а сейчас чужие приключения меня не увлекают.

– Пройди к стеллажам, выбери сам, – советует Коля.

В библиотеке много старых книг. Брожу среди стеллажей, пока не натыкаюсь глазами на «Исповедь» Толстого. Открываю. «Начатое, даже дурное дело, не оставлять никогда, не закончив». О, это про меня! Надо почитать.

Коля Тушкин заводит на меня формуляр. Покупаю в ларьке тетрадку, выписываю из «Исповеди» Толстого мысли. Он пишет словно про меня и про всех, кто меня окружает.

«Большинство людей живут так, будто идут задом к пропасти»…

«Я очень дурной человек, очень туп к добру… и потому мне необходимы большие усилия, чтобы не быть совсем мерзавцем»…

Туп к добру – это как? Это что означает? А я – туп или не туп?

Не брать карт в руки.

Жить всегда одному.

В последних страницах книги читаю: «Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершил… и за все это меня считают… сравнительно нравственным человеком…»

Толстой будто специально портил свой образ. Зачем он это делал? Только с годами я стал догадываться. В этих самообвинениях – профилактика будущих грехов. Хотя, возможно, есть и другое объяснение. Толстой хотел покаяться здесь, на земле, еще живым, задолго до своего судного дня. Хотел умереть с правдой о себе.

Я тоже пытаюсь исповедоваться перед самим собой. Но у меня, как у Толстого, даже близко не получается. Я очень духовно примитивный, и стать другим у меня нет шансов. Если бы кто-то повлиял, но кто, если тут сплошь такие же, если не примитивней. Только позже я начну понимать, что иногда можно извлекать полезные выводы даже из окружающего дерьма.