Февральский дождь

Я знакомлюсь в курилке с голубоглазым осетином. Зовут его Асхар. Он якобы княжеского рода, где было много блондинов. Я простодушно удивляюсь. Ну, а почему нет? Я еще не знаю, что тут любят сочинять мифы о себе. Но тут же узнаю от Асхара, что сидит он за кражу барана. Хотел отметить свой день рождения, угостить ребят из стройотряда шашлыком по-осетински. Не думал, что чабаны хватятся. Взяли его с поличным, когда разделывал тушу. Еще больше удивил меня Асхар, когда спросил совета. Невеста приехала, хочет его видеть, добилась свидания. Не верит, что он мог украсть. Вот что ей сказать? И вообще, идти на свиданку или не идти?

Осетинскому князю стыдно перед самим собой, стыдно перед своим родом. Стыдно перед невестой. Это понятно. А стыдно ли мне? Я никакой не князь. И сижу не за барана, а за разбой. На зоне, можно сказать, престижный уголовный грех. С этой мыслью я ложусь спать, а задолго до подъема будит наш отряд дневальный, инвалид, отрубивший когда-то себе на лесоповале часть ступни: «Кто еще захочет на тот свет, сделайте себе сначала клизму! Я не обязан убирать чье-то дерьмо»

Ночью в курилке князь Асхар сделал себе харакири. Люди толпились там, пока не появились менты. Я не пошел смотреть, не смог. Рассказывали, Асхар вспорол себе брюхо на совесть. Умер, держа в руках клубок своих кишок. Все знали, за что он наказал себя, но никто его не понял. Я понял только много позже.

Глава 71

Меня переводят на «облегченный труд». Таскаю с напарником бревна к пилораме. Волоком. Пилорама превращает бревна в доски. А равняет доски по краям циркулярная пила. Мне эта работа понравилась. Древесина приятно пахнет, и в столярке всегда тепло. Мы с напарником выполняем две нормы. Менты подозревают нас в приписках, устраивают хронометраж работы. Появляется Света. Щелкает секундомером. Изображает безразличие и строгость. А меня как-то странно начинает лихорадить. Ничего не могу с собой поделать, руки дрожат. Запарываю две доски.

– Давай еще раз, – требует Света.

Совсем сбавляю темп. Тяну время. Не хочется, чтобы она быстро ушла.

– Что-то не пойму. По-моему, ты дурака валяешь, – говорит Света, – Ладно, приду завтра.

На другой день к моему станку даже не приближается. Ну и ладно. Работая, заглядываю в записную книжку. Там десять английских идиом (английский – язык фразовый) и двадцать слов. Дневная норма.

После обеденного перерыва подходит. Спрашивает, стараясь перекричать шум станков в столярке:

– Что это у тебя?

Показываю записи в блокноте.

– Я тоже учу, – говорит Света, – Так, для общего развития.

Надзиратель тут как тут. Чует, что у нас неформальный разговор. Кладу на циркулярную пилу доску – Света включает секундомер. Начинаем хронометраж. Выбираю момент, когда надзиратель отвлекается:

– Можно, я напишу тебе?

В ответ знак глазами: можно.

Меня воротит от зэковской жратвы. В алюминиевой миске плавают то свиные мозги, то верблюжьи уши, то бараньи яйца. Не лезет в рот и пшеничная (не путать с пшенной) каша, или «кирза». Чуть остыв, она приобретет цвет кирзового сапога. Но второе блюдо все-таки ем: другие каши, рожки, макароны. Потом макаю кислый хлеб в сахарный песок, запиваю кипяченой водой. Хочется сразу отправить в рот кулек с недельной нормой сахара в 100 граммов. Но лучше все-таки макать хлеб в сахар неделю, чем уничтожить его одним махом.

Мама привозит раз в три месяца передачи, 5 кг. Она в своем репертуаре: «Ты, небось, с кем-то делишься? Ешь сам. Я тебе привожу, а не кому-то еще». Интересуюсь, как там братья. Родители должны были как-то объяснять им, куда я девался и почему так долго не возвращаюсь домой. Мама не скрывает, что в воспитательных целях стращает их моим примером. Вот, не будете слушаться, пойдете следом за старшим братом. Меня, стало быть, используют теперь, как наглядное пособие. По методике «в семье не без урода».

Я все чаще думаю: лучше бы они не сходились. (Якобы из-за меня). У папы была бы Валя. У мамы – тот летчик, который не мог на ней жениться. (Опять-таки как бы из-за меня). Жил бы я у любимой бабуси, не сменил бы за десять лет учебы восемь школ, не скатился бы с хорошистов в двоечники, и не превратились бы для меня деньги в предмет криминальных грез. Меня наверняка забрала бы к себе тетка Лидия, которая не могла иметь детей.

Отец приехал на свидание один раз, ближе к концу срока. Я понимал, почему он не приезжал раньше. Он предчувствовал, что это будет для него мучением. Но это стало мучением и для меня. Нам не о чем было говорить. Я тогда еще сделал вывод: если сыну не о чем говорить с отцом, если отцу не о чем говорить с сыном, это чужие люди.

Ко мне долго присматривался Левка Слезовский по кличке «Слеза». Одесский налетчик на банк. Срок у него самый большой на зоне – 25 лет. Отбыл 13. Амнистиям не подлежит. Предложил, как говорят на зоне, кентоваться. То есть дружить. Сам я бы не посмел.

– Ты налетчик, я – налетчик. Нам есть о чем поговорить.