Февральский дождь

Более пяти лет – тюремная мизантропия, практически непрерывная угрюмость. Это ждало меня впереди.

В 60-е годы Система отказывается от малограмотных тюремщиков, заменяет их молодыми мужиками, в основном филологами. Мой шеф, замполит Петухов, из этого призыва. Он здоровается с нами, «крепостными» (*крепостной – заключенный, жарг.) за руку. Во время беседы угощает сигаретами. Шутит, что грех обогащает человеческий опыт, но обогащает и общение с грешниками. Подбадривает: мол, для кого-то эта отсидка – необходимое в жизни несчастье. Сыплет мудрыми мыслями, которые без записи не запомнить. Типа: «если мы принимаем людей такими, какие они есть, мы делаем их только хуже, а если же мы трактуем их, как если бы они были таковы, какими они должны быть, мы помогаем им стать такими, какими ни способны стать».

До меня смысл доходит туго, но я понимаю, что у Петухова нет гонора нормального человека. Нет превосходства над нами, не нормальными. И тем самым он уже на нас хорошо влияет. Это важно, очень важно не считать себя третьесортным здесь, где ты никто.

Петухов шутит, что каждый порядочный «тухлый мент» должен помочь освободиться хотя бы одному «подлому зэку». Благодаря его пробивным способностям, Левке сокращают срок до отбытого.

Петухов пытается таким же макаром освободить меня. Я уже отрастил волосы на палец. Уже размечтался, как буду жить на воле. Учиться очно, конечно, не получится. Да мне и не надо. Буду зарабатывать. Но где? Как? На стройке, где ж еще. Я тогда перебрал с своими мечтами-миражами. Из-за этих грез наяву мне совсем перестала глючиться свобода. Однажды приснилась только цыганка: ну что, заслужил свою удачу?

Не прокатило. Дотошный судья, листая дело, наткнулся на упоминание о побеге. «Почему не добавили срок?» А я откуда знаю? Значит, пожалели. Учли, что сам явился с повинной. Похоже, судья был не в настроении. Отказал в сокращении срока и вынес решение – перевести в колонию строгого режима.

Соседи по шконкам посоветовали утешиться кодеином, дурью и чифиром. Я обдолбался этим коктейлем. Менты усадили меня в холодную камеру изолятора, а утром выгнали на этап. Благо, зона строгого режима стояла рядом.

Там мне нашли применение – приставили к заезжим московским криминологам. Они проводили анонимное анкетирование – я должен был находить для них зэков, которые бы на это согласились. Я прислушивался к разговорам ученых и что-то мотал на ус. Потом и меня проанкетировали. Я должен был вывернуться наизнанку. А мне самому это было интересно. Научиться понимать себя – интересней, чем понимать других.

Я начинаю писать что-то вроде заметок. Это краткое описание пути к самому себе. Как я менял свою психологию. Заметки попадают местным журналистам. Потом – первому секретарю обкома комсомола Литвиненко. Это он создал первый студенческий строительный отряд. Экстравагантный парень. Белая ворона в комсомоле. Ему приходит в голову идея добиться моего помилования и поручить мне работу с трудными подростками.

Литвиненко приезжает в колонию. Мы ведем долгий разговор. Мне осталось досидеть чуть больше года. Потом я буду свободен. Если же удастся освободить меня раньше, я буду обязан отработать эту милость. То есть буду отчасти несвободен.

К тому же я не был уверен, что из меня получится какое-то подобие Макаренко. Был только один несомненный плюс. На свободе я буду хоть кому-то нужен. И сразу получу работу. У Литвиненко было свое представление о плюсе:

– Ты станешь тем, чего потребует от тебя работа. Твое дело тебя же и сделает. Понимаешь, о чем я?

Нет, я тогда не очень понимал, о чем он толкует. Понял позже, когда прочел слова Сервантеса: «Каждый из нас – сын своих дел».

Через четыре месяца мне пришла помиловка.

Я провел в клетке 60 месяцев и вышел энтузиастом-бессребреником, хотя изрядно отощавшим. Меня ждала работа без выходных и праздников, и зарплата размером с прожиточный минимум. Биография моя была замарана подсудностью. Но на свободе меня ждало самое главное, что обычно не ждет «откинувшегося» зэка. Я был нужен.

Матрос Селькирк (прототип Робинзона Крузо) за четыре года одиночества разучился говорить. Среди неприятных последствий своего одиночества в муравейнике зоны я сразу отметил неспособность чему-то радоваться. Даже освобождение само по себе ощутил с безразличием.

Я возвращался в Павлодар. Спустя пять лет это был совсем другой, заново отстроенный город. Пятиэтажные дома, никакие не хрущебы, асфальтированные и освещенные улицы, хорошо одетые люди, которых по ночам уже никто не раздевает. Наверно, если бы мы приехал в такой Павлодар, жизнь моя сложилась бы иначе.

На утренней планерке первый секретарь горкома комсомола представил меня аппарату. Вот у нас появился новый сотрудник, будет заниматься подростками. Прошу, как говорится, любить и жаловать. И многозначительно прокашлялся.

Про себя секретарь крыл своего начальника Литвиненко почем зря. Сам мне потом признался: «Надо же такое отчебучить – парня, исключенного когда-то из комсомола, отбывшего срок за разбой, из зоны – сразу в горком! Где это видано, где это слыхано?»