Февральский дождь

Левка говорит Тушкину впрямую:

– Сядь, почитай газетку, успокойся. Не мешай человеку.

– Светик, ты где? – игриво спрашивает Коля.

Поправляя прическу, Света отзывается:

– Ну, чего тебе?

– Ты уверена, что выбрала ту книгу, которая тебе нужна? – спрашивает Коля.

– Отвяжись!

Света хватает первую попавшую под руку книгу и вылетает из библиотеки. Наше первое и последнее свидание окончено. Я злюсь на Тушкина. Прибил бы, гада. Но злость быстро проходит. Вспоминаю каждый миг встречи со Светой. Удивляюсь, сколько во мне, не знаю даже, как назвать. Нежности, что ли. Ощутить это было очень важно для меня в тот момент. И еще важнее – хранить память об этой нежности остальные годы.

Перед уходом на этап Тушкин сдал нас ментам. Света живет в общежитии, рядом с колонией. В ее отсутствие Ферапонт незаконно делает у нее обыск. А она хранит все мои письма. Ферапонт кладет передо мной целую пачку.

– Твоя писанина, Ромео?

Отпираться от своего почерка глупо. Но, пардон, какого моржова этот допрос!

– Писать не запрещено, – отвечаю.

– Тебе не запрещено, а девчонка подписку давала не вступать ни в какую связь с осужденными. Подставил ты ее.

Ферапонт развлекается – устраивает нам как бы очную ставку. Света плачет. Надеется, что администрация ограничится выговором. Еще не знает, что система не прощает.

– Кончай сырость разводить, – говорит Свете опер. – Будешь писать теперь совершенно легально. Никто вашу связь пресекать не собирается. Можете даже попрощаться, даю одну минуту.

Выходит из кабинета, ну просто лапка-душка.

– Я ни о чем не жалею, подумаешь, потеряла работу, найду другую, я буду писать, – залпом проговаривает Света.

Я обнимаю её, прижимаю к себе. Я благодарен ей. Целых два месяца я жил с радостью в душе. Сердце не высыхало, как у всех высыхает в неволе. Но я знаю, что мы никогда уже не увидимся. Впереди еще четыре года. Это много.

Глава 72

«Слеза» – зэковское начальство. Называется – председатель совета коллектива. Коллектива числом две тыщи рыл. Он – как бы глава самоуправления. Но красную повязку не носит, в подлянках не замечен. Ему поручено найти замену Коле Тушкину.

Левка остановил выбор на мне. Я сначала подумал, что это прикол. Мне всего 21 год. Я – салага по сравнению с 90 процентами контингента. К тому же я люблю одиночество. А культоргу надо быть в муравейнике зоны.

– Ты хотя бы ради своего здоровья согласись, – говорит Левка.

Старший культорг – важная птица на зоне. Повара с этой птицей обычно хотят дружить. Но я ничего не умею из того, что должен уметь культорг. Фотографировать, проявлять и печатать пленку, делать радиогазету, ставить концерты художественной самодеятельности…

«Слеза» стоит на своем – у меня получится. Я соглашаюсь при одном условии – красную повязку я не надену. У меня все-таки репутация «правильного фраера». Зона отнеслась к назначению спокойно. Позади у меня рытье траншей под фундаменты, бетонирование, кладка кирпича, заливка рубероида на крыше кипящим битумом, распил бревен на пилораме, резка досок на циркулярке, пошив спецодежды.

Очень скоро я понял, что отказываться от места культорга было несусветной глупостью. В этой должности я многому научился. Освоил фотографию. Научился выпускать радиогазеты. Радиоузел был на вахте, там же, в каморке, хранилась фотоаппаратура. Только там, за пределами зоны, я мог проявлять пленки и печатать фотографии. Вертухаи просили их сфотать – как можно было отказать? В благодарность они закрывали глаза на пронос кому-то внеочередной передачи. Так я мог заработать на этом «импорте», скажем, блок хороших сигарет.

В каморке стоял большой приемник. Я слушал иностранные радиостанции и отрабатывал английское произношение. Инглиш я начал с нуля, и сделал открытие – оказывается, мне нравится чему-то учиться самому.

Мой гражданин начальник, замполит Петухов, бывал в своем кабинете на зоне не больше двух часов в день. Все остальное время я мог быть там один. Эта возможность уединиться была теперь моей свободой.

Но свобода в пределах этого кабинета мало чем отличалась от свободы в пределах одиночной камеры. Это я понял позже, когда заметил у себя стремление к уединению. Этот синдром камеры-одиночки будет потом сидеть во мне всю жизнь и отражаться на выражении лица. Замкнутость и надменность очень похожи.

Позади у меня уже три года отсидки. Я чувствую, что готов к свободе. Но впереди еще три. Зачем я буду сидеть? Какой в этом смысл? Это наказание страшнее вины. Но у Фемиды не аптекарские весы. Фемида отмеривает срока на глазок. Не нравится – не совершай.

По наблюдениям за собой и другими делаю выводы.

Три года неволи – это полное привыкание и угасание надежд. После трех лет дальнейшее пребывание за решеткой не дает никакого перевоспитывающего эффекта.

Пять лет – эмоциональная анестезия. Снижение, а затем полная утрата способности чему-то радоваться. Прогрессирующее угасание умственных способностей. Правильно говорится: ум простор любит. А в колонии какой простор? Жизнь – в движении. А в неволе – какое движение?