Февральский дождь

– Надо вернуться, – говорит Гоя. – Иначе можно еще что-то совершить и совсем запутаться. Попробуй внушить себе, что ты сам себя наказываешь. Ты как бы не против государства совершил преступление. Государство не сильно обеднело от твоего грабежа. Ты против себя совершил. Вот сам себя и должен наказать.

Никто еще не был вот на моей стороне. Никто так доходчиво не объяснял то, чего я никогда бы не понял своим умом. У нас с Гоей, как говорится, ничего не было. Но иногда мне казалось, что мы любим друг друга. Она была нужна мне, а я – ей. Тем более, что вскоре я пойму: человек в бегах никому не нужен. Даже близким родственникам. Человек должен жить либо у себя дома, либо у того человека, который его любит.

Я мог бы и дальше жить у Гои, но к ней часто приходили соседки. Всякий раз мне приходилось прятаться. Это унижало и ее и меня. Потом заявился молодой мужик. Я понял, что Гоя не так давно сделала аборт от него. Но теперь он, вроде, осознал. Но у них не получилось объяснения. Гое мешал я – за грудой книг. Жить у нее я не мог. Но и сдаться тоже пока не мог. Было страшно. Решил поехать в Москву, к сестре матери Раисе.

Перед отъездом меняю внешность. Гоя поднимает мне чуб, зачесывает назад. Лицо становится другим, как бы слегка интеллигентным. Покупает галстук, повязывает. Смотрю на себя в зеркале. Другой человек.

Гоя настояла, чтобы я ехал в двухместном купе СВ. Больше солидности – меньше подозрений. Добавила денег на билет. В который раз посоветовала не затягивать с возвращением. Все равно этим все закончится. Выдала напоследок пожелание, не сказанное кому-то другому:

– Не мешай никому любить тебя.

И тут же добавила:

– Спасибо тебе. Ты меня отвлек.

Я не мог догадаться, за что она благодарит.

– Я убийца, Юра, – сказала Гоя.

Но и после этого признания я ничего не мог понять. Это было написано на моей тупой роже.

– Я убила своего ребенка, – с горечью сказала Гоя. – Я сволочь. Я хотела что-то с собой сделать. Но ты меня отвлек.

Вот, оказывается, почему она сказала раньше про задание господа бога…

На всякий случай я решил сесть в поезд не в самой Алма-Ате, а на пригородной станции. Стекло на доске объявлений «Разыскиваются» разбито. Вижу то, что ищу – свою морду. Теперь я на свое изображение мало похож. Но все же срываю розыскной листок, сую в карман.

Купе закрыто. Стучу, дверь открывается не сразу. В дверях большой мужик с недовольной физиономией. Уже размечтался, что будет ехать один. Вхожу, снимаю куртку, хочу повесить… и замираю. На вешалке милицейский китель с тремя большими звездами. Мент смотрит на меня так, будто где-то видел. Или у меня мания преследования. Выкладываю на столик испеченные Гоей пирожки с капустой. Пирожки источают аромат домашней любви и снимают напряжение.

– Мать пекла? Ты сам алма-атинский?

– Угу.

Мент наливает в стаканы свой коньяк. Пью осторожно, мелкими глоточками с перерывами, а он крутит меня и так, и эдак. Пытается раскусить. Говорю, учусь в МГУ на журналиста. Чтобы избежать расспросов о Москве, посвящаю в свои творческие планы. Мол, пишу сейчас очерк о работниках уголовного розыска. Не могли бы рассказать что-нибудь захватывающее?

Слышу в ответ:

– Знаешь, парень, что больше запоминается? Не то, что раскрыл, а то, что не раскрыл. Это ж висит на тебе, мешает двигаться вперед. Но рассказывать о нераскрытых делах, сам понимаешь, нельзя.

Спрашивает, какая у меня любимая книга.

– «Робинзон Крузо».

– Вот, давай выпьем за него. Мужик выдержал почти тридцать лет и не сошел с ума, – предлагает полковник.

Идеи тостов скоро иссякают. Мент пьет молча, глядя в окно, перетирая свои мысли. Я лежу и думаю, как жить дальше. Перекантуюсь несколько дней у московской тетки, а потом… Ничего путного в голову не приходит. Ясно только, что в Москве больше людей, легче затеряться, хотя там и милиция лучше работает…

Напрягаюсь, когда в купе стучит проводница, от громких голосов в коридоре, при виде идущего по перрону милиционера. Но держу себя в руках. Пару раз в купе заглядывают менты. Заметив висящий милицейский китель, козыряют и закрывают дверь. Благодарю случай, что свел с таким попутчиком.

Но радоваться рано. Похоже, мент заметил, как я моментами цепенею и меняюсь в лице. Начинает посматривать так, будто обдумывает, кто я есть на самом деле. Надо отвлечь его от профессиональных мыслей. Предлагаю сыграть в шахматы.

Однажды в Муромцево отец приносит новенькую, сверкающую и пахнущую лаком шахматную доску. Показывает, как ходят фигуры. В конце урока пишет на внутренней стороне доски: «Сыну Юрию от папы». Ставит дату, расписывается. У отца нет времени учить меня премудростям игры. Покупает мне книгу Майзелиса – для начинающих. Снова подписывает: «Сыну Юрию от папы». Дата, роспись. Отец как бы собирает для самого себя доказательства, как он заботится об мне. Читаю Майзелиса, разбираю партии, вникаю. Появляется мечта – поставить отцу мат. Это не так просто. Он долго думает и берёт неудачные ходы обратно. Иногда одна партия длится весь вечер.