Февральский дождь

Сейчас, когда есть деньги, самое время вернуться в Павлодар. Но мне хочется посмотреть Москву. Слоняюсь по улицам, скверам и площадям. И однажды… это невероятно. На соседнем эскалаторе майор Гронин. Он стоит с красивой брюнеткой, ласково на нее смотрит, балагурит, но что значит профессионал: видит все вокруг.

Сначала он, как и я, глазам своим не поверил. Но увидел мое выражение ужаса и удивления в пополаме, и понял, что это я. Крикнул мне: «Зря!» И тут же вернулся лицом к своей женщине. А я спускался вниз с головой, повернутой в его сторону: неужели не бросится за мной? Нет, на фиг я ему сдался.

Иду к дворнику-кочегару. Он для меня еще одну работу нашел. Тоже из студенческой подработки. Грузчиком в морге. Возить мертвецов на кладбище. За эту работу платили меньше, чем за разгрузку вагонов. Поэтому пришлось задержаться в Москве.

Окончательное решение сдаться я принял только через четыре месяца после рывка. Не хочу называть побег побегом. Слово «рывок» точнее определяет то, что я сделал. Побег готовят, а тут… Побег обычно связан с риском для жизни. Был ли риск у меня? Конечно, был. Если бы меня загнали в какой-нибудь двор, где не было бы людей, а я оттуда мог скрыться, перемахнуть через забор, то там могли бы и подстрелить. Стрелять запрещалось только на людных улицах.

Явку с повинной надо было продумать. Если схватят на пути в Павлодар или даже где-то в самом городе, даже возле милиции, попробуй докажи, что шел сдаваться. Чтобы не рисковать, проще было сдаться в Москве. Оттуда бы этапировали в Павлодар. Но я понимал, что Гронину из-за меня влетело капитально, и хотел сдаться лично ему.

Глава 65

Через год отец тяжко заболел. У Ирины был очередной курс «химии». Мы приехали в Коломну не сразу. Задержка с приездом была объявлена братьями черствым невниманием к отцу.

Отец тяжко, с легким свистом дышал, громко стонал.

– Не стони, папочка, – просила мама.

– Когда больной стонет, ему легче, – вставила Ирина.

Мама тяжело вздохнула:

– Устали мы от его стонов.

Голова отца лежала слишком низко. Я подложил две подушки, теперь он полусидел, ему стало легче дышать.

– И что мешало так сделать раньше?

– Витя лучше знает, как мне правильно лежать, – сказал отец.

Скрытая жалоба эта прозвучала как-то неблагодарно по отношению к Вите. Брат все-таки заботился, как мог. Но если заботился, так ли трудно было понять, в каком положении отцу легче дышать? У отца мерзли ноги. Я купил грелки. Грелки не помогали, ступни оставались холодными. Я начал согревать их руками. Отец что-то проговорил – я не разобрал.

– Он сказал, что никогда этого не забудет, – подсказала Ирина.

Когда никогда, отец?

– А ведь ты любишь его, – сказала Ирина, когда ехали обратно в Пущино.

Конечно, любил, только это была не сердечная сыновняя любовь, а какое-то странное смешанное чувство. Немного признательности за нечаянно подаренную жизнь, немного таинственного голоса крови, немного привычки.

Ирина видела родителей такими, какими они хотели ей казаться. А они относились к ней хорошо. Вывалить ей все подробности моей жизни означало изменить ее отношение к ним. Они бы это почувствовали. Оно мне надо? Оно надо Ирине? Поэтому я ответил: мол, конечно, люблю, только…

– Что же не можешь простить? – спросила Ирина.

Я все-таки рассказал ей о второй своей маме Вале и ее дочке Аллочке.

– Человек должен умирать в душевном покое, – говорила Ирина. – Вам, братьям, нужно сойтись у постели отца, а не у могилы. Пусть он увидит вас в мире и согласии. Стасик и Витя должны понять, что любая обида по сравнению со смертью – просто тьфу.

Я позвонил маме: предложил собраться. Она как бы даже обрадовалась. Конечно, она это организует. Спустя время сообщила мне, когда приедет Стасик. В назначенный час мы с Ириной приехали в Коломну. Но Стасика с Феней уже след простыл.

– Торопились они, у Стасика съемки, – объяснила мама, убедительно глядя в глаза.

Ага, съемки!

На обратном пути Ирина сказала:

– Все дети, даже самые хорошие, судят своих родителей. Судят даже самых хороших родителей. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Наверное, каждая мать должна чувствовать себя виноватой: вдруг что-то не так сделала для своего ребенка? Или чего-то не сделала?

Я слушал рассеянно. В голове были свои мысли. Одна показалась мне дельной. Каждый, кто рождает ребенка, рождает свидетеля на своем будущем суде, а может, и самого судью.

Через неделю стало ясно, что отцу остались считанные часы. В предпоследний его день мама засобиралась к протезисту. Отец попросил ее не уходить. Словно, чувствовал, что мало ему осталось.

– Как я могу отложить? – с удивлением спросила мама. Она уже стояла на пороге, с укладкой волос и накрашенными губами. Ее жизнь текла своим чередом.

– Неужели ты уйдешь? – спросил, тяжело дыша, отец.

Похоже, чувствовал, что сознание покидает его.

– Не переживай. Я скоро вернусь, – сказала мама.

Когда она через час пришла, он еще дышал, но уже не узнавал ее.

В крематории мама стояла с растерянным лицом, успевая с любопытством осматривать все вокруг.

Сказала Катерине громко, как все глухие:

– Смотри, какой гроб Стасик взял напрокат.