Фигуры света

В приюте Обри держится чопорно и неловко, словно ему кажется, что женщины вцепятся в него и съедят. Он с порога протягивает торт сестре-хозяйке и порывается уйти. Алли хватает его за руку и спрашивает про Бетти, у которой была лихорадка.

– Можно мы зайдем к Еве, сестра?

Еве шестнадцать, и на следующей неделе она покинет приют, отправится в услужение на ферму в Камбрии. У приюта связи по всему северу, очень важно, чтобы женщины не возвращались туда, где они жили раньше, где они, очутившись в привычной обстановке, снова возьмутся за старое.

Сестра оглядывает Обри с ног до головы. Мужчин, за исключением приходского священника, в приют обычно не пускают.

– Ева на кухне, мисс Алли. Мистер Уэст, не хотите ли взглянуть на наши картины? Все благодаря мистеру Моберли.

Когда дверь за ними захлопывается, Обри шумным выдохом сдувает волосы со лба.

– Господи, Аль, вот уж не думал, что мне придется беседовать с сестрой-хозяйкой. Как же хорошо, что моей жизнью она не распоряжается.

Алли снова берет его под руку.

– А может, Обри, такая жизнь была бы для тебя лучше? Да ей и положено быть строгой. Но еще она может быть очень доброй.

– А ты бы, значит, отправила меня в исправительный приют, неблагодарная ты девчонка? Как знать, может, ты и права. Строгий распорядок дня. Простая пища. Никаких крокембушей. Ладно, пойдем, принцесса Аль, покажу тебе мою новую игрушку.

Когда они возвращаются в центр города, показывается солнце и устраивает на мостовой театр теней: люди идут парами и поодиночке, с работы домой, в лавки – по необходимости или ради развлечения, купить, отдать, продать. Колышутся юбки, башмаки топают или шаркают, бодро вышагивают ботиночки на пуговицах, пощелкивают брючины. Плывут или покачиваются шляпы и картузы, и в чаще стен и окон, над головами прохожих воркуют и препираются голуби. Алли ловит свое отражение в витринах: вполне изящное. Неплохо. Теперь хотя бы видно, что она по возрасту не годится в дочери Обри, которого иногда принимают за ее отца. В деловой части города каменные здания купаются в солнечном свете, на дверях сверкают бронзовые таблички. Однажды она уже бывала у Обри, вместе с папой и Мэй, когда только что продавший картину Обри откупоривал шампанское и собирался ехать в Париж.

– Вот мы и пришли.

Дверь с его именем. Он отпирает ее, пропускает Алли вперед:

– Прошу.

Свет из высокого, во всю стену, окна в лестничном пролете падает на ячейки для почты у подножия лестницы и столик с чахлой аспидистрой. На широких дубовых половицах зеленая ковровая дорожка. Для Обри писем нет. Вслед за ней он поднимается по пологим ступеням, наверху ведет ее налево, отпирает еще одну дверь. Огромное зеркало в узеньком коридоре она помнит, только теперь коридор оклеен обоями с яблочным цветом, такими же, как дома в столовой, и на дальней стене висит светлый персидский ковер.

– Вторая дверь налево. Помнишь?

Наверное, тогда она была еще слишком мала, чтобы разглядывать обстановку, а может, все ее мысли были заняты печеньем и шампанским. Она помнит, что тут была комната, где им с Мэй разрешили побегать, и что потом они с ней сидели под столом, пока папа и Обри сверялись с картами и приходили все в больший и больший восторг. Она не помнит ни помоста под северным окном, где теперь стоит кушетка для модели, ни охапки тонкого ситца, лежащей подле нее. Она не помнит турецких изразцов, которыми выложен камин, но, впрочем, смутно припоминает историю их приобретения. Чем старше она становится, чем ближе она к человеческому росту, тем больше сужается пространство вокруг нее, но она совсем не помнит, чтобы среди этих высоких потолков и голых стен она казалась себе такой маленькой. Под высоким западным окном стоит статуя женщины-гречанки, гипсовый слепок в половину натуральной величины, и тень от нее лежит на полу, половицы в центре комнаты забрызганы краской, будто птичьим пометом. Обри открывает шкафчик в нише.

– Смотри, Алли. Фотографический аппарат. Это что-то вроде искусственного глаза.

Аппарат похож на коробку, на большую коробку из кожи и дерева с треногой, как у ружья или телескопа.

– И много ты сделал карточек? – спрашивает она, поглаживая прошитую кожу и гладкое дерево.

– Пока что я только практикуюсь. Между картинами. Если хочешь, я тебе покажу, как это делается. И, Аль, знаешь, я тут подумал, давай я сниму твой портрет? Ты очень быстро растешь, а мы сможем запечатлеть тебя такой, какая ты есть сейчас, и любоваться потом, когда ты станешь взрослой и все будет совсем по-другому. Ты такая красивая сегодня. Давай? Это все равно что позировать для картины. А если тебе не понравится карточка, мы ее никому не покажем.

Она вспоминает свое отражение в витринах, изящный промельк, исчезавший с каждым новым шагом, с каждым новым облачком. Она взглядывает на кушетку, на точеные руки Обри, на его узкие плечи и тонкую талию. Он улыбается ей:

– Да?

– Да, – отвечает она.

– И давай ты тоже для меня разденешься, самую малость, как для папы?

Она пожимает плечами:

– Давай, если хочешь.

Он помогает ей расстегнуть пуговицы на спине, до которых труднее всего дотянуться.

* * *