Фигуры света

Они идут тихо, но шарканье кожаных ботинок по глазурованной плитке эхом отскакивает от каменных стен. Алли думает о том, сколько труда вложено в тысячи плиток у них под ногами: нужно было выкопать и сбить глину, спрессовать ее, чередуя грубую глину с глиной тонкого помола, придумать и нарисовать узор, подготовить глиняный раствор. Когда делаешь плитку, говорит папа, самое сложное – добиться того, чтобы она не только вышла плоской, но и такой осталась. Огонь во время обжига отыщет и укрупнит мельчайшую неточность или ошибку.

* * *

Она снова идет по коридору, в этот раз – одна. Теперь здесь темнее, на бледных стенах пылают газовые рожки. Они висят слишком высоко, высвечивая швы между каменными блоками, но плиточный пол и люди, идущие по нему, остаются в темноте. Люди – потому что у нее за спиной слышатся чьи-то шаги. Если не оглядываться, то можно по-прежнему думать, что это эхо. Она знает, что нервные люди пугаются по каждому пустяку. Она идет дальше, стараясь не торопиться, и позади слышно шарканье других шагов. Перед ней короткая деревянная лестница с вделанным в стену медным поручнем. Она спускается, не глядя себе под ноги, воображая, будто прицеплена к нитке, словно марионетка, как и должно держаться женщине, говорит мама. Перед ней двустворчатая дверь. Она толкает ее, чтобы не сбавлять шаг. Дверь со скрипом захлопывается у нее за спиной. По обе стороны коридора – сводчатые двери, возле каждой табличка с именем и передвижной индикатор, который указывает, «НА МЕСТЕ» человек или его «НЕТ». Никого нет. Впереди каменные ступени, на этот раз ведущие наверх, и тут дверь скрипит снова, шаги приближаются, очень быстро. Холодные руки закрывают ее лицо.

– Алетейя!

Мама. Свеча. Она сидит на кровати. Щека пылает. Мэй сидит тоже, у нее расплелась косичка, одеяло сбилось в ногах.

– Алетейя, у тебя истерика. Я этого не потерплю. Вставай.

Она дотрагивается до щеки.

– Пришлось дать тебе пощечину, чтобы ты перестала кричать. Идем со мной.

Мама хватает ее за руку и вытаскивает из кровати. Ноги не слушаются Алли, и когда она встает, у нее все кружится перед глазами, и комната вдруг исчезает.

Холодно. Ее трясет от холода. У нее мокрые волосы, вода в глазах и в носу, и рядом кто-то всхлипывает.

– Мэй, немедленно замолчи, или нам и тебя придется лечить от истерии.

Она пытается встать, но мама прижимает ее голову, снова опускает ее вниз. Она сопротивляется, брыкается, хватается за умывальник, пытается оттолкнуть раковину, но мама сильнее нее. В груди нет воздуха, от страха нельзя пошевелиться, мама давит на шею.

Холодная вода стекает по шее, пропитывает ночную сорочку. Она старается унять дрожь.

– Тебе лучше, Алетейя, или будут еще обмороки? Холодная вода – лучшее лекарство.

Как она ни старалась, зубы все равно стучат.

– Лучше. Не будет.

Мама кладет руку ей на шею:

– Лучше?

– Лучше, спасибо, мама. Прости, что я упала в обморок.

Мама встает, смотрит на нее сверху вниз. Сядь прямо. Не опускай головы.

– Мне жаль, что твоя истерия ухудшилась. Я надеялась, ты научишься себя сдерживать. Я не позволю тебе поддаться этой слабости, Алетейя. Видимо, мне снова придется посоветоваться с доктором Генри насчет того, что с тобой делать.

Это доктор Генри прописал прижигания.

– Нельзя, чтобы ты вот так поднимала на ноги весь дом. Идем-ка вниз.

Мама ведет Алли – вода так и течет у нее по лицу – вниз по лестнице, на первый этаж, а затем еще ниже, в чулан, где Дженни стирает белье. Здесь красная плитка на полу, две глубокие раковины с высокими медными кранами, гладильный каток. В окошке под самым потолком видны только ноги тех, кто идет по подъездной дорожке, но сейчас еще темно. Ее снова начинает трясти.

– Ты останешься здесь до утра. И эта комната, Алли, – роскошь по сравнению с домами, где нервы множества женщин и девочек подвергаются таким испытаниям, каких ты себе и представить не можешь, и которые они сносят не жалуясь, безо всяких ночных кошмаров. Нельзя делать себе никаких поблажек, ты должна этому научиться и научишься. Моя дочь не станет выдумывать себе модных болезней, я этого не допущу.

Алли входит в чулан, мокрая сорочка липнет к ногам, мама уходит и уносит с собой свечу. Все чуланы запираются снаружи, но мама знает Алли не так хорошо, как ей кажется: Алли бы ни за что отсюда не вышла. Она не хочет быть истеричкой.

* * *

Мэй взбегает наверх по лестнице, из коридора доносятся голоса. Доктор Генри и мама. Доктор спросил у мамы, можно ли осмотреть Алли, и Алли снова затрясло, но он всего-то померил ей пульс и заглянул в рот. Ей пришлось лечь на кровать, чтобы мама могла приподнять ее юбки и показать доктору ожоги. Потом они с мамой спустились вниз, чтобы решить, что дальше делать с Алли.

– Я подслушивала, – чуть запыхавшись, говорит Мэй. – Убежала, когда они уже выходили.

Алли поднимает голову от книги, которую она не читает.

– Ты же знаешь, что это нехорошо. Нельзя подслушивать.

Стоя на одной ноге, Мэй пытается удержать равновесие.

– А мне кажется, нельзя топить людей за то, что им что-то приснилось.

Об этом они уже разговаривали, и не раз.