Фигуры света

Анни пожимает плечами. Волосы у нее одного цвета с палой буковой листвой. Улыбаясь, она вскидывает изогнутые брови, обнажает белые зубы, мелкие и ровные, как у ребенка.

– Какие мы серьезные! Но, думаю, вы совершенно правы. Ну что, идемте обедать? Правда, боюсь, там снова баранина.

Какая разница, что там на обед, когда она только-только начала быть врачом? Идя вслед за Анни по мокрой траве, Алли снова вспоминает, как держала скальпель, как ровный яркий надрез уверенным потоком рассек пожелтевшую кожу, как деловито она приподнимала морщинистые, похожие на высохшие сливы груди, и в этот раз чувствует не тошноту, а чистейшее, звенящее торжество.

* * *

Доктор Страттон велит им делать обходы. Лечить пациентов вы еще не можете, говорит она, зато можете наблюдать за теми, кто их лечит, а заодно поймете, как устроена больница, как пациенты рассказывают о своих болезнях. Кому, как не вам, надо этому научиться как можно раньше, ведь у вас, в силу обстоятельств, для этого куда меньше возможностей, а преуспеть вы просто обязаны – ради всех нас. Все восемь поступают, как им велено, наконец-то не только Алли относится ко всему серьезно. Анни, впрочем, приносит цветы в отделение для бедняков и делает вид, будто не слышит замечаний сестер о том, что им приходится теперь искать кувшины и вытирать осыпавшуюся пыльцу. Они несколько лет учились не для того, чтобы прислуживать побирушкам.

Алли ничего не приносит, хоть и знает, что мама велела бы ей воспользоваться подходящим случаем и раздать трактаты. Но она пришла сюда не затем, чтобы спасать души. Она читает карты пациентов и больничные табели, смотрит на то, как люди в самом деле угасают, а иногда и вылечиваются, наблюдает то, о чем она раньше только читала. В детском отделении перелом бедра на одиннадцатой койке идет на поправку, вправленная, положенная в лубок кость срастается заново. В хирургическом отделении прооперировали пациентку с четвертой койки, ускорив ее кончину от рака, вцепившегося в подвздошную кишку. Алли показали куски опухоли, которые врачи сумели вырезать, комок размером и формою с кулак темного синюшно-черного цвета, совсем не похожего на цвет свернувшейся крови, как думалось глядевшей на диаграммы Алли. Послеоперационные раны у четвертой подживают медленно, и, скорее всего, рак убьет ее прежде, чем зарубцуется кожа. Ей впрыскивают морфин, чтобы унять боль, а точнее – поскуливание, которое мешает остальным пациентам.

Ходит Алли и в отделение, где лежат нищенки, которое так похоже на манчестерское, что ей вечно приходится высматривать различия. Здесь столько же коек, и стоят они на одном и том же расстоянии друг от друга, и у коек те же самые выкрашенные в черный цвет железные рамы. И окна здесь того же размера, и расположены они на одной и той же высоте, и открываются одинаково. Это новая конструкция, которую внедрила мисс Найтингейл, – легко проветривать, легко мыть, и окна одни и те же что в Эдинбурге, что в Пензансе. У пациенток разный выговор, настолько разный, что многих Алли попросту не понимает, но тела у них все как одно: кожа, обвисшая после беременностей и кормлений, висящая на костях или опухшая от джина, руки, на которых свои метины оставила кухонная плита или фабричная работа, ноги, опутанные после многолетнего стояния сеткой набрякших, а то и лопнувших вен. И тела их ведут себя одинаково, сбоят одинаково: чахотка, воспаление, почечные и маточные инфекции, острый аппендицит. Рак груди, рак желудка, рак шейки матки, сердечная и легочная недостаточность. Человеческий организм устроен и отлажен тоньше любого автомата, но смерть сама по себе не удивительна, удивительно то, как долго многим из нас удается прожить.

* * *

Настает час, когда люди умирают, час, который Алли прежде так любила, когда она читала, устроившись на подоконнике, и тихое дыхание Мэй плескалось в комнате, будто волны у берега. Так в этом отделении почти никто не спит. В тусклом свете газовых рожков люди ворочаются с боку на бок, головы елозят по белым подушкам. К то-то бормочет, будто молится или хочет сообщить что-то важное, глухо постанывает женщина, которую сон лишил ее дневной стойкости. К то-то храпит, сиплые выдохи сменяются жалобным ворчанием. Сестра милосердия сидит за столом под горящей лампой, косынка и передник белеют флажками на фоне черного платья. Обутая в тяжелые ботинки Алли ходит между коек, стараясь ступать как можно тише.

– Все хорошо? – шепчет она.

Сестра поднимает голову. Говорят, некоторые сестры недолюбливают студенток, они не для того шли в сестры милосердия, чтобы барышни указывали им, будто простой прислуге.

– Мне не нравятся хрипы у третьей.

Мужчине она сказала бы «сэр», но «мэм» унизит их обеих. Алли считает койки.

– Пневмония? – спрашивает она. – Позвать доктора Гарнета?

На самом деле в этом и заключаются ее обязанности – она лишь возвеличенный посыльный между сестрами, которые знают, когда позвать доктора, и докторами, которые знают, что делать, когда их зовут, а она учится и у тех и у других.

– Как вам будет угодно.