Филантропы в рваных штанах

Наконец Ньюмен нашел себе местечко в фургоне Скряги, пристроившись там на полу, спиной к лошадям, довольный уже тем, что недосягаем для пьяных дикарей, которые распевали непристойные песни и оглашали окрестности чудовищным воем почтового рожка.

Никто и не заметил, что фургон мчится с сумасшедшей скоростью и что его вовсю мотает из стороны в сторону. В начале путешествия этот фургон ехал в хвосте, но при выезде из «Синего льва» все перемешалось, и теперь фургон не замыкал вереницу, а оказался вторым, сразу за экипажем Раштона и его друзей.

Красс уже несколько раз предостерегал, что Раштон слышит каждое их слово, но его попытки угомонить буянов надоели Забулдыге, и он выкрикнул, что им все равно, слышит ли их этот мерзавец. Кто он такой? Пошел он к черту!

− Да иди он к такой-то бабушке, этот проклятый Раштон, и ты катись с ним вместе! − вступил Билл Бейтс. − Ты дрянь паршивая! Все вы такие − подлец на подлеце. За то вас и ставят над нами − что вы и есть настоящие надсмотрщики. Вы еще хуже Раштона и Скряги. Чья это подлая придумка − работать по одному человеку в комнате? Не твоя, ублюдок?

− Скинь-ка эту скотину с его поганого насеста, − посоветовал Банди.

Все сочли, что это превосходная идея, но, когда Забулдыга попытался встать, чтобы привести ее в исполнение, фургон мотануло, и он свалился на неподвижное тело человека с рожком, и, пока ему помогали подняться, все начисто забыли о своем намерении расправиться с Крассом.

Между тем фургон мчался с угрожающей скоростью.

Раштон и другие пассажиры экипажа, ехавшего впереди, уже кричали им, чтобы они попридержали лошадей, но возница фургона был слишком пьян, он не понимал, что ему кричат, и не обращал на это ни малейшего внимания, и в результате экипажу не оставалось ничего другого, как тоже прибавить скорость, чтобы фургон не налетел на него. Однако пьяный кучер принял это за вызов и загорелся страстным желанием обогнать их. Дорога была очень узкая, но пространство для обгона имелось, а он был уверен в своем искусстве управляться с лошадьми и надеялся обойти экипаж без столкновения.

Крики и отчаянные жесты перепуганной раштоновской компании только подзадоривали его, ибо он думал, что они над ним смеются. Он встал во весь рост и принялся хлестать лошадей, так что они, казалось, летели по воздуху, а фургон швыряло из стороны в сторону и заносило с ужасающей силой.

Лошади раштоновского экипажа тоже мчались во всю мочь, повозку бросало от одного края дороги к другому, а пассажиры, побелевшие от ужаса, цеплялись за сиденья и друг за друга, и глаза у них вылезали из орбит от страха, когда они с трепетом оглядывались на своих преследователей, которые еще и подбадривали пьяного возницу, обещая ему кварту пива и понукая лошадей проклятьями и воплями.

Толстая физиономия Красса помертвела от страха, он дрожал и хватался за сиденье. Один из пассажиров фургона, совсем пьяный, перевесился через край и блевал на дорогу. Прочие во главе с Забулдыгой не проявляли никакого интереса к гонкам. Они горланили во всю глотку:

Немецкий оркестрик хоть кто-то видал?

Кто видал? Кто видал?

Хожу наобум.

Тара-бум! Тара-бум!

Я в пивных все ищу, и вдали и вблизи,

И вдали и вблизи, где же он?

Найти бы мне Фрица,

Что на мелкую дробь не скупится И дует в огромный тромбон!

Остальные два фургона оказались далеко позади. Пассажиры фургона, в котором сидел Хантер, напоминали похоронную команду. Сам Нимрод поглотил невероятное количество имбирного напитка (в который он к тому же тайком подливал джин) и так нализался, что теперь горько плакал, сидя рядом с кучером. Окружающую действительность он воспринимал весьма смутно. Рядом с ним сидел Слайм, поскольку оба они принадлежали к храму Света озаряющего. Был там еще один обойщик − дурачок, свихнувшийся на религиозной почве. Он взял с собой кучу религиозных брошюр и раздавал их своим спутникам, прохожим и вообще всем, кто соглашался их взять.

Большинство ехавших в фургоне Нимрода были верующие. Невежественные, тупоголовые болваны, у которых ума было не больше, чем у кошки. Это были посетители различных воскресных собраний братьев по вере и церковных миссий; каждое воскресенье они отправлялись слушать лекции о своем долге по отношению к вышестоящим и позволяли дурить себе, с позволения сказать, головы − таким деятелям, как Раштон, Светер, Дидлум и Гриндер, не говоря уже о таких специалистах по религиозным вопросам, как достопочтенные Белчер и Бошер, а также Джон Старр.

На этих сборищах никому из «респектабельных» рабочих не разрешалось задавать вопросы, возражать, обнаруживать промахи в том, что говорится, спорить, дискутировать или критиковать. Они сидели, не раскрывая рта, как школьники. Они молчали, как овцы перед стригалем. Они и не хотели, чтобы им разрешили задавать вопросы или что бы то ни было обсуждать. Обсуждать они бы и не смогли и потому тупо сидели и слушали, имея весьма смутное представление о том, что им говорят.