Филипп Август

Раз король ничего не предпринимал, епископы вынуждены были действовать согласно повелению папы; в эту самую суматоху, при шуме и беспорядках, возникших по случаю необыкновенного съезда сановников церкви и их свит, приехал в Дижон граф Тибо, не обращавший, впрочем, внимания на общее смятение. Узнав от достоверных людей, что граф де Танкарвиль умер, не оставив завещания, и что по этому случаю король Филипп завладел всеми его владениями, Тибо решил, что для его друга действительно погибла всякая надежда, и с этой минуты думал только о том, как бы ему скорее уехать из шумного города.

На другой день после приезда он постановил исполнить свое намерение; но в последнюю минуту по всему городу вдруг раздался погребальный звон колоколов, и мрачное предчувствие охватило его душу.

Отдав приказание своей свите ждать его возвращения, граф д’Овернь, закутавшись в плащ и нахлобучив на глаза шляпу, смешался с толпой людей, теснившихся на улицах, и устремился вперед, увлекаемый этими могущественными волнами.

Все валили к собору, и, когда ему удалось проникнуть внутрь через боковой вход, он обнаружил, что в храме полно народа. Однако ему удалось протиснуться в середину и укрыться за колонной.

Торжественно и грозно было зрелище, представшее его глазам! Ни одной свечи не горело ни перед алтарем, ни перед ликами святых.

На ступенях жертвенника стоял кардинал-легат; на нем было красное облачение, в котором католические священнослужители являются в дни поста и покаяния. Около него на ступенях и по обеим сторонам хора стояли епископы и аббаты в траурных сутанах; у всех в руках были смоляные факелы, от которых по всему храму разливались красноватый свет и одуряющий запах, производя тяжелое впечатление на присутствующих.

На хорах позади алтаря, в неясном свете, теснилась сплошная масса духовенства белого и черного; лица церковников, освещаемые похоронным светом факелов, принимали замогильные оттенки и фантастические формы; тот же мрачный свет, разливаясь над коленопреклоненным народом, безразлично освещал смутную массу и гас во мраке обширного готического собора.

Когда граф д’Овернь вошел в церковь, хор певчих исполнял Miserere[4], и это унылое торжественное пение, сопровождаемое редкими ударами погребального колокола, вполне соответствовало грозному и мрачному характеру собрания.

Хотя Тибо был по воспитанию своему выше народных предрассудков, однако не мог избавиться от ощущения ужаса, которым объяты были все присутствующие. Теперь он не сомневался, что все это прелюдия к отлучению от церкви Филиппа, к наложению анафемы на целое королевство; подвинувшись ближе к алтарю, он ждал, и сердце его волновалось бурей противоречивых эмоций.

Если кто мог забраться в глубь этого сердца, то отыскал бы в нем тень смутной радости, туманной надежды, что любимая женщина будет освобождена от ненавистных ему оков; но справедливость требует сказать, что если бы он сам осознал это ощущение, то с негодованием отверг бы его и с радостью отдал всю свою кровь, лишь бы сохранить Агнессе счастье, которое стало причиной его отчаяния.

Кончилось пение Miserere, настало глубокое молчание; легат звучным и громким голосом произносил приговор, налагавший на королевство интердикт, то есть церковное запрещение. По его указанию двери всех храмов должны быть заперты; кресты и изображения святых закрыты траурным крепом. Кроме того, запрещалось совершать венчальные обряды, погребение мертвых и всякое другое церковное богослужение до тех пор, пока король Филипп не изгонит свою наложницу и не призовет королеву Ингебургу, свою законную супругу.

Когда Тибо услышал, что презренное название наложницы применяется к Агнессе Меранской, кровь бросилась ему в лицо и рука невольно ухватилась за эфес кинжала. Однако он обуздал первое движение и дослушал легата, произносившего уже отлучение от церкви короля Филиппа, используя те устрашающие формулы, которые установила римская церковь, призывая все проклятия небесных сил на главу виновного.

«Да будет над ним проклятие на всю жизнь и после смерти, – говорил легат, – да будут прокляты его дети, стада и имущество! Да никто не называет его братом и не подает ему лобзания мира! Да ни один священнослужитель не оказывает ему помощи своими молитвами и не допускает его к подножию алтаря! Да бегут от него все люди во время жизни его и на смертном его одре, да найдет он только поругание и отчаяние! Да остается тело его без погребения и ночная роса да убелит его кости! Да будет он проклят в этом мире, и в будущем во веки веков!»

Исчисления всех бедствий тянулись долго, с неумолимой жестокостью. На коленях, с молитвами и трепетом внимал народ этим проклятиям, которые не возмущали его негодованием, и когда легат увенчал их произнесением имени Святой Троицы, источника всех благ и милосердия, тогда пронесся гул и все голоса присоединились к торжественному и пламенному восклицанию духовенства: «аминь!»