Филологическая герменевтика

Зависимость понимания текстов от общественно-исторической деятельности людей несомненна. Это положение отнюдь не «отменяет» возможности становления истинного знания о содержательности текста. Истинность понимания несводима к зеркально-точному воспроизведению «того, что заложено автором»: текст продолжает существовать и после его создания автором, он втянут в общественную деятельность людей, и намерения и программы деятельности автора в момент создания текста – лишь одна из граней понимаемого в тексте. Общественно-историческая обусловленность понимания не «упраздняет» этой грани, как наличие авторских взглядов и намерений не «упраздняет» и всех других граней понимаемого: понимание социальной значимости текста в настоящий момент, понимание этой значимости в будущем или для будущего, _{61}понимания того, чтó из содержательности данного текста существенно или полезно для деятельности данного общества или индивида, понимания того, как поймет этот текст такой-то человек или такая-то возрастная, социальная или культурная группа людей и т.п.

Из всего множества граней понимаемого современная буржуазная герменевтическая теория всегда выхватывает и универсализирует лишь одну и объявляет ее «пониманием вообще»: для этой теории неактуальны как конкретность истины, так и принцип всесторонности в становлении знания. Универсализации подвергается всегда одна из двух граней, возникающих при следующих установках:

1) «Понять подлинные намерения автора текста» и

2) «Понять в тексте то, что существенно для моего индивидуального бытия сейчас».

Лжеучение, универсализирующее первую из названных граней понимаемого, называется «интенционализм», а лжеучение, универсализирующее вторую – «антиинтенционализм». Между этими двумя «направлениями» филологической герменевтики ведется постоянная и исключительно шумная «борьба», не позволяющая широкой публике заметить, что существует множество и других граней понимаемого и что многогранность понимаемого так же неизбежна, как многогранность объективной действительности и субъективной деятельности.

Более воинственно выглядит в настоящее время антиинтенционализм, поскольку организаторам «борьбы мнений» показалось, что интенционализм недостаточно агерменевтичен, хотя при объективном взгляде на вещи нетрудно увидеть, что оба «направления» одинаково лишены диалектики и одинаково мешают развитию филологической герменевтики. Антиинтенционалисты делают своего рода «смелые заявления», а интенционалисты, в основном, «оправдываются». К «смелым заявлениям» относятся, например, такие: «феноменология события понимания» заключается в том, что содержательность не находится в тексте, а лишь появляется в тот момент, когда читатель «входит в контакт с текстом» (Palmer, 1973); значения «находятся в переживании» текста читателем (Fish, 1971); интенции принадлежат не автору текста, а самому тексту (Wimsatt, 1954; автор – «корифей» антиинтенционализма, другой «корифей» – M.-C. Beardsley). В действительности во всех этих «смелых заявлениях» нет ничего ни смелого, ни нового. Это – обычные идеалистические универсализации одной частной грани понимаемого, а именно той, которая возникает при установке «понять то в тексте, что существенно для моего личного бытия сейчас». Например, некий обыва_{62}тель внимательно читает художественные тексты «про любовь» ради того, чтобы выяснить, как бы ему поудачнее выбрать жену. Не вызывает сомнений, что он поймет не совсем то, что писали Петрарка и Пушкин о любви, и в этом (как и многих подобных) случае верно, что содержательность понятого не содержалась в тексте до того, как обыватель «вступил с ним в контакт». Добавим по этому случаю еще аргументы, так сказать, «в пользу антиинтенционализма»: наш обыватель может обратить когнитивное понимание на пассажи, предназначенные автором для понимания смыслового (и наоборот); наконец, он может и вовсе не понять того, что предназначено для понимания. Определения антиинтенционализма верны, но только для тех случаев, которые занимают антиинтенционалистов.

То же относится и к интенционализму. Когда говорят, что понимается именно «объективный смысл», «заложенный автором», и что это можно доказать даже применительно к самым древним текстам (Greenfield, 1972), то говорят, конечно, правду, но эта правда применима только к случаю, в котором поставлена задача «Понять подлинные намерения автора текста», очень важная для историко-филологических исследований древних текстов культуры. Эта цель вполне правомерна, но не менее правомерны и все другие цели, возникающие в человеческой деятельности, например, «Хочу понять, чтó Аристофан дает мне, человеку 1982 года, для осмысления человеческих характеров в их изменчивости и устойчивости за период в два с лишним тысячелетия». Ведь не все читают Аристофана ради успехов классической филологии, как, впрочем, и не все читают его ради принятия мер для собственной успешной женитьбы.